Отец

— А где мама Оля с Мирошкой. А почему они в Италии. А я тоже хочу. Мы давай туда поедем тоже.

Так начиналось каждое утро в течение недели. Да, Марк, они уехали, а мы остались.

Я чувствовал его обманутым. Себя тоже, правда, в меньшей степени. Но вот нам представился отличный шанс вместе обмануть ситуацию. Нет, поехать с ним в Италию я не мог при всем желании. Просто мне позвонил мой русско-шведский друг Олег и пригласил на шведско-русский праздник. Это совпало с моим желанием предпринять несимметричный ответ путешествующей половине семьи.

Ответ удался. Сине-желтое мероприятие оказалось совсем не похожим на местные муниципальные торжества с их обязательным народным угаром. Мы и в самом деле как бы слегка побывали в Швеции. Шведский банк презентовал Марку шариковую ручку и апельсин, шведская мебельная компания — пузырепускательное устройство, шведское пароходство — имбирное печенье, шведская фирма по производству асфальта поучаствовала, кажется, мелками. Там все участвовали, и настолько активно, что Марк растерялся: каждый встречный и поперечный — ну, каждый второй — старался одарить его шариками, флажками и другими мелочами, безусловно нужными в хозяйстве и уж совсем необходимыми в этот шведский день в этом шведском месте. Он был так обескуражен, что даже съел апельсин, притом что в хозяйстве он его как раз не ест.

— Бе, не нравится! — непреклонно резюмировал Марк, поглощая однако банковский бонус.

Неожиданно возник Олег и предложил Марку ответственную работу — поучаствовать в розыгрыше призов. Марк не просто согласился. Он не мог дождаться своей очереди выходить на сцену, попытался вылезти на нее заранее, и только Олег смог удержать его: с момента делового предложения Марк признавал над собой только Олегову юрисдикцию. Он даже отказался поговорить со мной. Он уже был при исполнении. Это, безусловно, была кульминация его карьеры как публичного персонажа. Его назначили главным, и он чувствовал это.

Марка объявили по имени. Люди, чьи анкеты лежали в корзинке, подбадривали его: давай, Марк! тащи еще! вытащи нашу анкету! Марк охотно вступал в контакт с публикой. Как заправский аукционист, указывал на самых активных, призывая дать им приз. Он был совершенно на своем месте. Розыгрыш закончился, Олег предложил поаплодировать Марку, и соискатели шведских подарков судьбы охотно это проделали. В ответ лотерейный работник объявил со сцены, указывая на меня:

— А это папа!

В тот момент я, пожалуй, понял, что чувствует тренер чемпиона мира по фигурному катанию, когда тот едва закончил победное выступление. Помимо огромного облегчения, он благодарен своему воспитаннику за щедрость, с какой тот делится с ним славой.

Да, в тот день Марк делился со мной всем, что у него было. На выходе из ресторана он, не задумываясь, изъял одно из яблок, служивших частью ресторанного дизайна, и подарил мне. Он мужественно уступал мне свою очередь бросить мяч в баскетбольную корзину (кажется, опять-таки банк), позволял попускать вместо него гигантские мыльные пузыри (пароходство? телефонная компания?) и даже чуть было не отдал насовсем шариковую ручку.

Была, правда, одна вещь, отчасти омрачившая Марку праздник, — ходячая реклама в виде огромного сердца с растопыренными ручками. Он не просто боялся ее. Он испытывал дикий ужас, и на него не действовали никакие мои объяснения (здесь они выглядели бы откровенно рекламными). Уже когда мы ехали домой, он, засыпая в метро, приговаривал:

— Я ишпугался крашную сердечку подходить к ней. А почему она такая была. Я в шледующий раз не буду к ней подходить. Цифра один еще там была надета. — Так продвигались звонки за копейку, и я понимаю, насколько это должно впечатлять, причем не только взрослых. — А Марк выташкивал письма. Много писем. Я всем шкажал, кто выиграл.

Негативный эффект ходячего красного сердца с растопыренными руками был перекрыт — надеюсь, многократно — настоящим духовым оркестром. Они шли и играли. А я нес Марка на плечах и предлагал ему называть инструменты, звучащие в данный момент. Очень скоро он вошел в раж и, нагибаясь ко мне, старался перекричать оркестр:

— Это же трубы! А почему у шакшофонов такие дудочки! А там тромбоны, у них жолотые кулишы! шверкают! все шверкают громко! А это гармафон! — Он имел в виду граммофон, но это, понятно, был геликон, они братья по раструбу.

Я почти уверен, что он надолго запомнит наши хождения за духовым оркестром из города Гетеборг. Я даже надеюсь на импринтинг. Уж очень это было громко и близко. Ну и есть такая известная тема про духовые оркестры в детстве великих композиторов. Например, у Густава Малера в моравском городке Йиглава имелся оркестр пожарной охраны. А у Чарльза Айвза в городке Денбери, Коннектикут и вовсе, случалось, играли сразу несколько оркестров одновременно, что Айвз впоследствии и вписал много раз в свои произведения. (Как было бы славно послушать что-то подобное здесь. Но нет, из подобного можно послушать только Айвза, и то в записи.) Сам я в первый раз увидел вблизи духовой оркестр, кажется, только когда сделался его участником. То есть в армии. Но с моими детьми все должно быть иначе, лучше должно быть, не правда ли. И духовой оркестр они на воле должны услышать, и Европу повидать в младенчестве.

Знаете, если счастье есть, то это оно и было. Ведь счастье — когда двое смотрят не только друг на друга, но и в одну сторону. (Вот, кстати, неплохой рекламный слоган для шведского телевизора.) Притом что и друг на друга мы, конечно, тоже внимательно смотрели, и мне показалось, что у него от такой интенсивности совместных приключений какая-то новая искренность стала проявляться.

На днях он с бабушкой пошел гулять и нашел Элю, которую мы недели две назад безуспешно искали. И, видимо, опять, как и две недели назад, угощал ее в песочнице продуктами собственноручной выделки. Впрочем, на этот раз Марк не стал рассказывать мне про любовные напитки и закуски. Он проинформировал меня непосредственно о достигнутом с их помощью результате.

Я жалею, что не оказался свидетелем. Что передоверил его, не предвидел этой вот искренности, этой встречи. Хотя мог бы. А может, просто поленился, расслабился — все равно я был ближе к Марку, чем его мама. А чего, мама Оля, не езди в Италию.

— Я когда на качелях качался. Жадом наперед. А Эля шпросила у меня.

— Что спросила?

— Она шпросила ты меня любишь.

— И что же ты ей ответил?

— Люблю.

По-моему, его голос дрогнул.