Книги с Лизой Биргер

"Стихотворения и поэмы"

Для русских читателей Джон Донн, английский поэт-метафизик (1572-1631), во-первых, автор эпиграфа к "По ком звонит колокол" Хемингуэя ("Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе"), во-вторых, персонаж одного из лучших стихотворений Иосифа Бродского "Большая элегия. Джону Донну", написанного в 1963 году, когда Бродский знал только "какие-то отрывки из его проповедей и стихи, которые обнаружились в антологиях", и на стихи самого Донна мало похожего. Бродский же впервые нашел, точнее, изобрел для Донна русскую интонацию — сперва в нескольких переводах, сделанных для предполагавшегося (но так и невышедшего) в серии "Литературные памятники" тома "Поэзия английского барокко", а потом в собственных стихах, в которых начиная с 1965 года видно сильнейшее влияние Донна. То, что мы привыкли считать фирменными чертами Бродского: стихотворение как рассуждение, аргументация посредством метафор и сравнений, взятых из науки, техники, теологии, столкновение плотских и небесных тем, резкость, почти вульгарность тона — все это одновременно и черты поэзии Донна.

И вот в той самой серии "Литературные памятники" вышел том "Стихотворений и поэм" Джона Донна, самое полное собрание его стихов на русском языке. Что в томе есть, кроме русских переводов? Большая статья (А. Н. Горбунова) о поэзии Донна и подробнейшие примечания (И. И. Лисовича и В. С. Макарова). Чего нет? Во-первых, нет тех самых переводов Бродского: составителям не удалось договориться с его наследниками. Во-вторых, нет того, чем всегда отличались именно литпамятниковские издания поэтов-иностранцев,— нет ни истории "русского Донна" (есть только отсылка к статье Игоря Шайтанова 1998 года, в самом деле содержательной и разумной, но в самом томе отсутствующей), ни достаточно полного раздела "Другие переводы", который составлял чуть ли не главный интерес, например, в литпамятниковских "Новых стихотворениях" Рильке или "Цветах зла" Бодлера. В-третьих, нет английского текста. Понятно, что с ним том стал бы почти вдвое толще и дороже, но даже в примечаниях нельзя найти английских названий стихотворений или их первых строк — на тот случай, если бы мы захотели сравнить перевод с оригиналом. То есть заранее предполагается, что мы сравнивать не захотим, что перевода нам хватит, что он, как принято считать в советской переводческой школе, будет нам не посредником или спутником или помощником при оригинале, а его "равноценной заменой", рядом с которой оригинал уже становится не нужен.

От перевода стихов мы ждем либо точной интонации, точного тона, которые слышны в оригинале и которых еще нет по-русски, либо точности буквальной, содержательной. В переводах Григория Кружкова, составивших большую часть книги, точной интонации не слышно. Они сделаны умело, но с общепоэтической удалью или бойкостью, совершенно не похожей на то, что мы слышим в оригинале; это не неверно выбранный стиль, а какая-то бесстильность. А при такой неудаче с тоном сразу становится непонятно, ради чего же мы теряем и буквальный смысл. Например, у Донна буквально написано: "Жалость сжимает мне селезенку, а презренье запрещает излиться слезам, от которых пухнут веки". А у Кружкова читаем: "Печаль и жалость мне мешают злиться,/Слезам презренье не дает излиться". Вместо анатомической конкретности мы получаем общепоэтические клише. Множество метафор и аргументов у Кружкова переданы — и часто виртуозно, но абсурдной кажется сама ситуация, когда в примечаниях мы вынуждены раз за разом читать, что в переводе не сохранены такие-то сравнения или мысли оригинала, как если бы нам продавали карту города с примечанием: такие-то улицы не указаны. Например: "В оригинале излюбленный донновский концепт: на слезе-монете отчеканено изображение любимой". И в самом деле, у Донна буквально написано: "Дай мне, пока я тут, пролить слезы перед твоим лицом, ибо их чеканит твое лицо, и они несут твой отпечаток, и благодаря этому чекану они чего-то стоят". А в переводе Кружкова читаем: "Дозволь излить,/пока я тут, все слезы пред тобой,/ты мне их подарила и в любой/отражена". Не осталось ни монетного пресса, ни монет, ни чекана, то есть не осталось ничего от того контраста технического описания и человеческих чувств, на каких и строится поэзия Донна.

Новую интонацию "русского Донна" мы скорее найдем в приложении, где помещены переводы покойных Александра Величанского и Михаила Гаспарова. У Величанского слышна близость не столько даже с собственными стихами, сколько с восьмистишиями Михаила Еремина. Например: "О Дух Святой, ведь храм Твой аз/есмь — хоть из стен, что грязь и низкий прах./Почти исчез Ты, расточась" и т. д. А в безрифменных (и почти буквально точных) переводах Гаспарова неожиданно уместными кажутся интонации его обычной рассудительности — краткость, сухость, безнадежность: "Вызволенья нет: безмерная боль --/и причина и следствие, грех и казнь".

"Без мужика"

Украинская писательница, экспортированная в постсоветские республики как идеолог украинского феминизма. "Без мужика" — сборник рассказов Кононенко, ее первый перевод на русский язык. На Украине она гораздо более известна своими интеллектуальными детективами, в которых женщина-искусствовед расследует смерти молодых женщин. На русский перевели рассказы, закончив сборник тем самым эссе "Без мужика", за которое Кононенко и записали в феминистки.

У украинской литературы есть вообще некая страсть к манифесту — как знаменитый отрывок про "никогда не занимайся политикой" из "Anarchy in the UKR" Сергея Жадана определил автора в боевые анархисты, так и Кононенко стала феминисткой за одно эссе "Без мужика", предсказуемо начинающееся со слов "Мир, в котором мы живем, создан мужчинами". Между тем она ни с кем не борется, ее "Без мужика" описывает женское хождение по мужчинам как по мукам, с логичным выводом, что одной плохо, но все-таки лучше. Что наступил общеженский мир "без мужика", порожденный "женской бездарностью в условиях разрешенных разводов". И вообще Кононенко пишет не только про женщин. Ее персонажами становятся самые разные герои новой Украины, от молодых отцов до затерроризированных детьми и внуками бабушек. И ни один из этих персонажей не вызывает симпатии. Быть может, потому, что для писателя фон оказывается важнее человека, эта "суетная киевская жизнь", полуголодная, какая-то беспомощная, с бесконечным квартирным вопросом, с поиском денег, чтобы был выбор, купить килограмм сосисок или полкило шинки, с "колготочным вопросом", когда женщину, отправившуюся изменять мужу с богатым иностранцем, больше всего заботит, рваные у нее колготки или нет. "Как ужасно это время во всех его детальках",— пишет в письме 40 лет назад уехавшей за границу подруге героиня одного из рассказов. Всякое время во всех его детальках ужасно. У Евгении Кононенко достаточно пристальный взгляд, чтобы многие из этих деталек рассмотреть.

"История велосипеда"

Основательная биография велосипеда, написанная в 2004 году профессором Йельского университета Дэвидом Херлихи. Университетский труд, работа над которым заняла 15 лет,— редкий случай исторической основательности и, что еще важнее, исторической беспристрастности. Поскольку сегодня нон-фикшн практически немыслим без идейки, теории, под которую подстраиваются факты. А у Херлихи нет теории, но очевидно, что велосипедами он просто-таки очарован. Поэтому в изложении этого профессора история велосипеда превращается в историю визионерства, в которой поколения изобретали велосипед и изобретают его до сих пор с таким же радостным рвением, с которым советские люди строили плотины и открывали космос. Большую часть книги занимает история о том, как создавался современный велосипед — продукт "викторианских воображения и неимоверной изобретательности". Хотя первым в ряду изобретателей велосипеда был вовсе не англичанин, а эксцентричный немецкий барон Карл фон Дрез, придумавший сначала дрезину, а потом "самокат" на больших велосипедных колесах, но без механического привода, запатентованный им в 1818 году как velocipede. Дорабатывали "механическую лошадку" англичане, а изобрел в 1867 году французский кузнец Пьер Мишо, основатель фирмы Michaux, хотя некоторые считают, что над переднеприводным велосипедом еще за несколько лет до этого работали кузнецы шотландской велосипедной школы. Первый же велосипедный бум случился в Америке в 1869 году. Далее понеслось — велосипед-паук, первые безопасные велосипеды "Ровер", велосипед на полях первой мировой войны. В целом продолжающаяся по сей день история велосипеда, который "остается любимым средством передвижения людей всех возрастов по всему миру",— это практически история изобретения современного колеса, чего-то такого, без чего совершенно непонятно, как мы обходились раньше.