В Москве не в первый раз показывают работы Кристиана Болтанского. Их видели на больших выставках современного французского искусства. Они настолько разные, что если бы не этикетки Boltanski, можно было бы подумать, что они принадлежат разным художникам. На выставке "Эпоха открытий" и на недавней "Художник вместо произведения" это были большие раскрашенные фотографии из серии "С днем рождения" — эдакие комические сценки, в экспозиции Caisse des depots — инсталляции "Архивы умерших швейцарцев" и "Жанровая сцена", почти макабрные исследования. Где же настоящий Кристиан Болтански? — спрашивает МИХАИЛ Ъ-БОДЕ.
— На самом деле эти работы разделяет почти 20 лет. Раскрашенные фото были сделаны в 1974 году, а инсталляции в 90-х. Тем не менее связь между ними есть: я обычно работаю с темой памяти, детства... И комические фото — всего лишь малая часть моего творчества (до них я тоже делал серьезные работы). В этих фото есть и насмешка, и детские мечты, и детская память. Меня интересует проблема "коллективной памяти", ситуации, связанные с воспоминаниями детства — всеми этими днями рождений, семейными праздниками, когда каждый может сказать про себя: "Ну да, это мне что-то напоминает..." Я работаю с "коллективными воспоминаниями", пытаясь придать им такую форму, создать такой образ, всматриваясь в который, каждый мог бы воспринять его как свой опыт. То есть чтобы каждый мог хоть в какой-то мере идентифицироваться с моей работой.
— Вы работаете с проблемой памяти, смерти, исчезновения. Что для вас означает высказывание Адорно "после Аушвица искусство стало невозможным"?
— Я всегда говорю, что моя работа не о холокосте, она как бы после холокоста. Что несколько отличает ее от идеи "искусство невозможно". Однако для меня это событие очень важно. Настоящая же проблема сегодня, как мне кажется, заключается в другом. В XIX веке считалось, что человечество развивается как ребенок — взрослея, становится мудрее. Сегодня же, после холокоста, сталинизма, резни в Руанде мы понимаем, что отнюдь не стали разумнее, что человечество не стало лучше и что оно не прогрессирует (я имею ввиду в гуманитарном отношении). В прошлом столетии также полагали, что нас спасет наука. Сегодня, когда ученые ничего не могут предпринять против болезней, СПИДа, мы понимаем, что наука нас не спасет. То есть рухнули два типа оптимистической веры. Можно сказать, что Бог отдалился от нас. Мы не знаем, куда стремиться, у нас ни надежды, ни перспективы "изменить мир, чтобы сделать его лучше". Все эти проблемы важны для современного искусства и для культуры в целом. Нас невозможно обольстить великой авангардистской утопией "изменить мир", верой в то, что музеи несут культуру, а культура смягчает нравы человечества, осчастливливает его. Я полагаю, что современное искусство должно рефлектировать по этому поводу. Например, в моей сейчас выставленной большой инсталляции я перемешал множество разных фотографий — здесь нацисты и евреи, преступники и жертвы. Создается печальное ощущение безысходности, дезориентированности и невозможности сделать определенное заключение, выявить смысл. Единственное, что можно сказать об этих персонажах — они жили, хотели что-то совершить, были хорошими и плохими, а иногда и хорошими и плохими одновременно. Между ними невозможно провести жесткую границу...
— Можно ли тогда сказать, что вы занимаете всепримиряющую позицию, своего рода sub specie aeternitatis, то есть "с точки зрения вечности"?
— Во всяком случае, я полагаю, что мое творчество имеет отношение к христианству. И вообще, наверное, искусство очень близко к религии. Мне кажется, что я предвосхищу ваш следующий вопрос, признавшись, что я не верующий (наверное, у меня нет этого дара), но всегда интересовался христианством. Надеюсь, что и моя работа по сути христианская.
— Ваш подход сочетает в себе иронию и меланхолию, насмешку, иной раз переходящую в гротеск, и безысходную печаль. Хочется, чтобы вы меня правильно поняли, но в нем ощущается какая-то шагаловская интонация
— Да, конечно, я часто прибегаю к юмору, насмешке, говоря о серьезных вещах. Например, когда я делаю очередной "памятник умершим" — скажем, тот же "Архив умерших швейцарцев", — то не высекаю их из мрамора и не отливаю в бронзе. Это эфемерные, очень хрупкие памятники, поскольку выполнены они из бросовых, недолговечных материалов (тряпья, старых фотографий, жестяных коробок). Или же инсталляция "Ангел смерти", которая экспонируется здесь же, в музее "Кусково". Летающий по залу "ангел" — всего лишь тень от подсвеченной детской игрушки. Забавное и смешное позволяет дистанцироваться.
— Каким образом вы решили ответить на приглашение экспонироваться в пространстве русской усадьбы XVIII века? Каков ваш ответ на предложенную куратором тему — Correspondances?
— Я долго не решался принять это приглашение. Можно сказать, что Жан-Франсуа Тадеи заставил меня участвовать в этом проекте. И я согласился по многим причинам. Самое главное, я ощущаю связь с Россией: я родился в семье выходцев из Одессы. Я помню, как в детстве мой отец и бабушка говорили только по-русски. В нашем доме всегда был русский стол... С другой стороны, у меня было опасение, что, приехав на прародину, я не пойму ее. Я думал, что если уж окажусь в России, то сделаю что-то очень хорошее, специальное, проработанное, что можно было бы выставить на персональной экспозиции. Здесь же в рамках групповой выставки мне пришлось использовать готовые, скажем, импортированные работы. У меня не было времени, чтобы осмотреться, понять местную ситуацию. Мне кажется, что я еще не понял эту страну. И потом, я не представляю, как меня здесь воспринимают. Может быть, слишком внешне. Я дружу с Кабаковым и многое узнал от него. Но Кабаков сегодня уже не совсем русский художник. Мы с ним видимся то в Германии, то в Америке. Мне же хотелось бы знать местный контекст, что необходимо для серьезной работы на месте. Я говорил Жану-Франсуа Тадеи, что, может быть, вместо выставки "маленьких французских классиков" стоило бы выпустить некую артистическую книгу и распространить ее по стране. Пожалуй, время роскошных выставок, требующих больших финансовых затрат, уже прошло. Я думаю, что в вашей стране нужно экспериментировать с новыми формами. К чему здесь организовывать еще одно биеннале, кунстхалле, кунстферайн? Они уже надоели в Европе своими утомительными дефиле мимо скульптур, картин, инсталляций, объектов... Меня поражает современная музейная индустрия, когда я могу, например, поставить свою зажигалку на пьедестал, и ее не только снабдят этикеткой, но и застрахуют как скульптуру из бронзы. Сегодня меня интересует не столько форма, сколько способ выработать новые отношения со зрителем. Трехминутное выступление по телевидению или возможность что-то сделать на странице вашей газеты будет эффективнее, чем большая выставка. Масс-медиа в этом смысле хороший инструмент.