Концерт вокал
В Светлановском зале Московского дома музыки выступил тенор Хуан Диего Флорес, один из известнейших оперных певцов мира. Арии и песни Россини, а также номера из испанских сарсуэл в исполнении 36-летнего уроженца Перу слушал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Прошлый раз Хуан Диего Флорес, певший в том же Светлановском зале, выступал с оркестром. Теперь публике преподнесли, как застенчиво высказались организаторы, "акустический концерт" — то есть артист пел под фортепианный аккомпанемент Винченцо Скалеры. Кризис, ничего не поделаешь, хотя концерту музыканта такого уровня стоило, казалось бы, радоваться при любых форматных обстоятельствах.
Но все-таки этот условно камерный формат, если судить по московскому концерту, для господина Флореса не слишком удобен. Уж не говорю об объемах зала и его акустических проблемах: хоть перекрикивать оркестр певцу не приходилось, слышимость была такая, как будто он изрядную часть выступления осторожничал в смысле силы звука. Конечно, его виртуозный tenore de grazia ("изящный тенор") — инструмент слишком деликатный и слишком точный, чтобы требовать от него стенобитной силы, это понятно, однако и стопроцентно выигрышные свои качества Хуан Диего Флорес смог продемонстрировать не в полную силу. Может быть, именно из-за формата. Камерный певец в общепринятом смысле из него не слишком хороший — просто в силу того, что хорош он в чисто оперной, сценической (со всеми оговорками на предмет условности) стихии итальянского бельканто со всеми его гедонистическими вокальными красотами.
В программе концерта были отличные образчики бельканто, сложные и блестящие арии из "Золушки", "Зельмиры" и "Вильгельма Телля" Россини (соответственно в начале и конце первого отделения и в финале второго). С чисто технической точки зрения это было редкое, едва ли не уникальное совершенство: такого спокойствия в труднейших пассажах, такого дыхания, такой подвижности, такой безукоризненной артикуляции вряд ли отыщешь у кого-нибудь еще. В артистическом же смысле номера выглядели престранно: в отсутствие оркестра певец, казалось, держится еще более скованно и механистично, чем обычно, и в его Россини отчаянно не хватало как театрального brio, так и вообще живой и индивидуальной человечности.
Остальные номера это ощущение едва ли могли скорректировать. Три россиниевские песни прозвучали с сиятельной легкостью и безусловным изяществом, но так формально и отстраненно, что содержательного впечатления не оставили. Ария "Ah! Leve-toi, soleil" из "Ромео и Джульетты" Гуно, открывавшая второе отделение, в каком-то смысле оказалась самым противоречивым номером: спета по-ювелирному красиво, но эта красота бьет мимо цели, по фразировке ясно, что музыкальность певца работает совсем не так, как этого требует стилистика французской оперы второй половины XIX века. То, как господин Флорес пел арии из сарсуэл, тоже было по-своему примечательно. С одной стороны, у его исполнения не отнимешь странного чувства аутентичности и архивности — при его специфической манере и специфическом тембре, слушая эти номера, до странности легко представить себе, что как-то именно так эта музыка могла раздаваться из радиоприемников 1930-х годов. Однако органической живости колорита, динамичности, экспансивности, за которую эту самую музыку привыкла любить сегодняшняя оперная публика, опять же недоставало.
"Настоящего" Флореса, не просто мастеровитого и технически одаренного, но и талантливого артиста, показали, пожалуй, только его бисы, среди которых была не только без удержу любимая всенародно песенка Герцога из "Риголетто", но также и феерическая кабалетта Альмавивы из "Севильского цирюльника" и знаменитая ария из "Дочери полка" Доницетти, в которой певец выдал положенные девять верхних "до" с такой победительной бравурностью, как будто весь концерт только и дожидался этой возможности.