В Ширн кунстхалле во Франкфурте (Schirn Kunsthalle, Frankfurt) прошла большая и очень интересная выставка "Оккультизм и авангард. От Мунка до Мондриана 1900-1915". Среди бесконечного количества выставок, посвященных этому времени, эта выделяется особо.
Обычно начало нашего века воспринимается или как конец Belle Epoque и, соответственно, цветение ар нуво, или как колыбель рождения авангарда, оказавшего затем решающее влияние на все современное искусство и, если не противостоявшего культуре модерна, то по крайней мере развивавшегося независимо от нее. Эта простая схема существования двух тенденций в Европе начала века весьма прочно укрепилась в умах публики. Выставка во Франкфурте касается лишь одного аспекта единения Belle Epoque и авангарда, но делает это столь доказательно и тщательно, что убеждает в том, что многие явления нашего времени берут свое начало в салонной демонологии, столь распространенной в хорошем обществе начала века.
О связи авангарда с оккультными науками писали очень много и часто. В основном это были специальные статьи, рассматривающие отдельные явления и доказывающие факт, сегодня считающийся безусловным — о связи авангарда с символизмом, с этим аморфным и трудноопределимым явлением, охватившем литературу и изобразительное искусство fin de siecle. Сейчас, например, в Оттаве открыта огромная выставка "Утерянный рай: Европа символизма", главным куратором которой является Жан Клер, он же Шерар Ренье, директор Венецианской биеннале 1995 года, получивший за свою деятельность столь же много упреков, сколько и похвал. Ренье считает, что символизм стал своего рода питательной плесенью, вскормившей нарождающийся авангард.
Символизм, однако, еще довольно приличное слово, хотя и сильно скомпрометировавшее себя со всех сторон: толстой и наглой фигурой Сар Паладана, главы парижских розенкрейцеров, затянутого в краги; бесконечными завываниями одаренных и бездарных русских поэтов; пышными и бессмысленными рассуждениями скандинавов, лишь слегка приобщившихся к европейскому образованию; потоками очень плохой живописи, наполненной химерами, медузами, змеями, отрубленными головами и прочей нечистью, вызывающей некоторую брезгливость. Оккультизм же слишком плотно сейчас ассоциируется с сеансами Кашпировского, и подумать о том, что здесь могли содержаться какие-то творческие импульсы, весьма трудно. Общение с сильфидами и инкубами, вызывание духов умерших, парение в горнем мире и исступленные пророчества вроде бы ушли в прошлое для нашей гуманитарной культуры, став предметом трезвого анализа, и любой всплеск публичного мистицизма воспринимается как проявление недоразвитости.
В то же время не секрет, что начало века повально было охвачено общением с потусторонним миром. Объективность, столь ценимая предыдущим столетием в науке, искусстве и литературе, стала казаться чертой тенденции, и субъективное переживание было признано тем единственным, что имеет подлинную ценность для свободного от всякой реальности художника. Преодоление объективности, установленных ею законов и предрассудков, ведет к чувству собственного могущества и великолепия, позволяет почувствовать себя господином мира. Не обыденного буржуазного мира, пресно утонченного, пресно гуманного, пресно культурного, а мира триумфального, избыточного, божественно свободного.
На выставке во Франкфурте объединены работы Врубеля, Чюрлениса, Руссоло, итальянских футуристов Боччони и Болла, Малевича, Кандинского, голландцев Мондриана и ван Дусбурга, мюнхенского экспрессиониста Франца Марка, чехов Франтишека Купки и Йозефа Стеллы, французов Делоне и Сюрважа, всегда считавшихся предтечами абстракционизма, — с фотографиями медиумов, с плясками на открытом воздухе, поставленными Рудольфом фон Лабаном и Сюзанной Перроте, с так или иначе зафиксированными появлениями духов и бесконечными рисунками и картинами любителей, крутившихся около знаменитых спиритических салонов в Париже, Берлине, Мюнхене и Риме. Надо сказать, что зрелище получилось чрезвычайно впечатляющим. Бесконечно повторяющийся абсурд романа Густава Майринка "Ангел западного окна" обрел плоть и кровь. Впечатляет эта экспозиция больше, чем инсталляция какого-либо алхимического кабинета: чучела крокодилов, тигли и колбы, пентограммы и криптограммы были привязаны к материальному миру, и любое появление Духа, как бы ни был ужасен его вид, объяснялось вполне осознанным порядком различных действий и заклинаний. Во Франкфурте мы сталкиваемся со сплошной эманацией, непостижимой земным тривиальным разумом. Соответственно, отпадает гнет "культа культуры" с его разъедающими душу сомнениями, и отпадают какие-либо эстетические критерии, по которым можно было бы качественно сравнивать абстракцию Кандинского с какой-нибудь работой Хильмы аф Клинт, главы женского оккультистского движения в Швеции.
Человеку, воспитанному на словесно-гуманитарной европейской традиции и, соответственно, прижатому к земле мещанской традицией "культа культуры" вся эта экзальтация может показаться пугающе вздорной. Тем же, кому удалось приобщиться к невинно-чистому духовному варварству, она станет свидетельством особых глубин, близости к звездам, праматерии и всеобщему духу, витающему во всемирном космосе. Это выставка о людях, которым "мучительно опостылел свой постыдный ум".
С прозаически-исторической точки зрения камлания беснующихся интеллектуалов в 1910-1915 гг. понятны и вызывают сочувствие. Искреннее переживается то, что культура отлучила себя не только от религии, но и от государства и даже в конце концов от индивидуальных переживаний объективной реальности, последним достижением которых был импрессионизм. Это оставило творца один на один со Вселенной, без Бога, без религии, даже без прошлого, олицетворенного в постылом "культе культуры". Само собою, захотелось эксцесса, мистического переживания, парадоксальности, антибуржуазной авантюры. Ведь "С тех пор, как культура отбросила от себя культ и сделала культ из себя самой, она и есть отброс, и за каких-нибудь пятьсот лет весь мир так пресытился ею и так от нее устал, словно съел целый котел этого варева," — как сказал в приватной беседе Черт одному из вымышленных гениев ХХ века — Адриану Леверкюну.
Результатом этого томительного культурного гниения, проходившего в салонах Штайнера и Блаватской, стали безумные красочные композиции, безумные не в медицинском смысле. Они сознательно претендовали на попрание разума ради свободного парения. Каждому хотелось почувствовать себя Фаустом:
Какое исцеленье от унынья
Дает мне сочетанье этих линий!
Расходится томивший душу мрак.
Все проясняется, как на картине.
И вот мне кажется, что сам я — Бог.
И вижу, символ мира разбирая,
Вселенную от края и до края.
Впрочем, как известно, Фауста от самоубийства, последовавшего за этим откровением, спас хор ангелов, возвестивших Воскресение Господне. В 1900-1915 годах к самоубийству готовился весь мир. Его не спасли колокольный звон и хоровое пение, а спасла все та же буржуазная гуманистически-гуманитарная объективность, все та же мещанская тенденция. Зато она ни от чего не спасла творца. Она оставила его один на один со Вселенной, успев скомпрометировать и оккультизм, выдав его с головой масскультуре. Пикантное становится менее утонченным, если оно слишком популярно, мистицизм, льющийся с экранов телевизоров, — менее эзотеричным, способы освобождения духа, продающиеся с уличных лотков, перестают пленять, став доступными каждому. Оккультизм, выродившись в рекламное шоу, перестал вдохновлять интеллектуальную элиту, превратившись в выставочный позитивистский хлам столь презираемой мещанской тенденции объективности.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ