Выставка архитектура
В галерее "М&Ю Гельман" на "Винзаводе" в Москве открылась выставка Александра Бродского "Окна и фабрики". Рассказывает ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Выставка состоит из трех макетов заброшенных фабричных корпусов, пяти больших лайт-панно, сделанных в виде фабричных окон, и одного большого кладбища использованных чайных пакетиков. Фабрики вылеплены из серой глины, и внутри них горят огоньки. Окна закрашены серой краской, на ней процарапаны рисунки, напоминающие иногда детские, иногда туалетные, а иногда эскизы художников. Каждый чайный пакетик украшен нарисованным на нем профилем с большим носом, немного ацтекского, немного еврейского вида.
Перед нами любимые мотивы этого художника. Макеты руинированных фабрик он выставлял и на Венецианской биеннале в 2006 году, когда официально представлял Россию в Венеции, и в прошлом году там же, когда участвовал в замечательной выставке "Роддом", показанной в Венеции Юрием Аввакумовым и Юрием Григоряном в рамках параллельной программы биеннале. "Еврейских" ацтеков он рисует вообще всю жизнь, эти профили появлялись на его проектах времени "бумажной архитектуры" еще в начале 1980-х годов. Тему закрашенных окон он куда как ярко заявлял в "домике для водочных церемоний" в Пирогове в 2003 году, строении, целиком собранном из старых окон разрушенного санатория. Тема использованных чайных пакетиков была впервые заявлена им на выставке в Музее архитектуры в 1997 году, и уже тогда они как-то ассоциировались у него со смертью, лежали как бы в колумбарии.
Когда это описываешь, то трудно объяснить непосвященным, почему это великое искусство и почему Бродский в энциклопедиях будет называться крупнейшим художником конца ХХ — начала XXI веков, хотя, несомненно, так и будет. Отчего использованные чайные пакетики производят столь сокрушительное впечатление на душу критика, что в них такого? На самом деле на этот вопрос не удается ответить. Нет слов.
Замечено, что люди империй, рухнувших или собирающихся рухнуть в ближайшее время, с большим чувством предаются созерцанию руин. Это свойственно и французам, и англичанам, и, как выяснилось из книги Орхана Памука, туркам, и нам тоже. Но вследствие исторической длительности этого любования тут сложился определенный канон, и культурный человек очень хорошо знает, что руина, а что просто так намусорили. Руина — это сломанная колонна, кусок карниза, статуя без рук, а вот табуретка без ножек никак не руина, а просто не нужная испорченная вещь.
Вот, а уникальность таланта Бродского в том, что он как-то умеет так повернуть это дело, что вот старое здание фабрики — это, несомненно, руина. На самом деле это виртуозная художественная работа, потому что надо так найти свет, цвет, форму, чтобы как-то изменить наше зрение, чтобы мы вместо того, чтобы сразу отсеять вид этой фабрики как ненужный и неприятный визуальный факт, который надо поскорее забыть, посмотрев на что-нибудь приятное, вдруг как-то переключились и увидели в ней лирику прожитых тут жизней, горечь утраты тех, кто ее прожил, таинственность их забытых пространств, потерю пройденных ими путей — словом все, что у нас ассоциируется с темой руин. Но ее ведь не видно, этой художественной маэстрии, а кажется, что перед нами просто чудо — что-то щелкнуло, и из старой фабрики получился Парфенон, а из наших жизней — перечитываемое нами жизнеописание цезарей. Вроде пожили, чаю попили. Остался пакетик. Нет, надгробие. Да что там надгробие — в этом чаепитии было столько поэзии, что, пожалуй, нерукотворный памятник.
Встреча с этими чудесами от Бродского так волнительна и возвышающа, что благодарны ему за любую выставку, чего бы он ни показал. Вероятно, некоторой спецификой этой является то, что показал он только прекрасно знакомые вещи и приемы. Зачем ему самому это понадобилось, не очень понятно. Но некоторый смысл был у галереи "М&Ю Гельман", которая отчасти сменила владельцев и для которой теперь важно показать, что все ее художники и все ее зрители все равно при ней.
Вероятно, благодаря этому аспекту в выставке появился несколько понтовый привкус. Есть в выставке некая, как бы сказать, "зарубежность", аккуратность изготовления. Тут хорошо видно, что вот эти лайт-панно, да и макеты фабрик помимо всего прочего дорогие, хорошо изготовленные объекты. Раньше у Бродского этого не было, его фактуры были грубее, конструкции — рукодельнее. Но если для кого другого такая метаморфоза могла бы быть совсем губительной, для Бродского нет, он это выдерживает. Этот привкус как-то растворяется, исчезает на периферии зрения, и просто радуешься, что возник новый повод на него взглянуть. Пусть и коммерческий, вероятно, повод.