Классика с Михаилом Трофименковым

"Токийская история"

(Tokyo Monogotari, 1953)

Одному из отцов японского кино — гениальному Ясудзиро Одзу (1903-1963) — Вим Вендерс посвятил наряду с двумя другими "ангелами" — Франсуа Трюффо и Андреем Тарковским — "Небо над Берлином". Но в жизни этот "ангел" пользовался репутацией консерватора и зануды. Дебютировав в режиссуре в 1927 году, он до 1936 года не впускал в свои фильмы звук, а до 1958 года — цвет. Когда были опубликованы его дневники, оказалось, что он педантично на протяжении десятилетий фиксировал, какая погода стояла в какой день и когда он навещал дома терпимости. Эта педантичность видится даже в том, что Одзу ухитрился умереть 15 декабря 1963 года — ровнехонько в день своего шестидесятилетия.

В его лучших фильмах, снятых после того, как Одзу вернулся из английского лагеря для военнопленных, вроде бы почти ничего и не происходит. Обычная жизнь, а порой, как в "Токийской истории", столь же обычная смерть ничем не примечательных людей, тоже, наверное, консерваторов и зануд. К тому же камера Одзу почти не двигается, разговоры сняты классической "восьмеркой", а события — словно с точки зрения сидящего на циновке человека. Но за этим бытом наблюдаешь с неслабнущим вниманием и напряжением. Фильмы Одзу прозрачны, трогательны, но не сентиментальны, нежны и забавны. Можно сказать, что это просветленные фильмы: об Одзу иногда говорят, что он воплотил на экране сам дух дзен-буддизма. Одзу — созерцатель, но он не отрешен от суеты, он созерцает именно ее и именно в ней находит высшие смыслы. Если искать какие-то параллели, то, наверное, лучшим учеником Одзу следует назвать Аки Каурисмяки: такой же минимализм, такие же бездны смысла, таящиеся в микродвижениях героев. Одзу, как никто другой, умел и любил снимать стариков и детей.

В "Токийской истории" дети на периферии сюжета, но это типичные для Одзу обидчивые тихие хулиганы. Когда мальчишка гордо заявляет, что отныне не будет делать уроки, потому что мама передвинула его стол, это смешнее любого оглушительного гэга. Старики же у Одзу — это еще те старики, скромные чиновники-пенсионеры, в душе которых вместе с тем горят самурайские искры. Правда, этот боевой дух проявляется своеобразно. В одном из лучших (хотя у Одзу все эпизоды лучшие) эпизодов фильма Сукиси (Сисю Рю) с такими же пенсионерами, как и он, надирается в баре, активно обсуждая прелести барменши и припоминая, на кого из гейш, встреченных им за долгую жизнь, она похожа. Сукиси из южного городка Ономиги приехал с женой Томи (Сиеко Нигасияма) в Токио повидать дочь Сиге (Харуко Сугимура), сына-врача Коичи (Со Ямамура) и Норико (Сецуко Хара), вдову другого сына. Но детям, в отличие от доброй Норико, не до них — показная почтительность плохо скрывает раздражение от незваных гостей. Стариков спроваживают на курорт Атами, где они со стоицизмом, достойным героев Бастера Китона, переносят трели оркестрика из двух гитар и аккордеона, не дающего им сомкнуть глаз. Когда же к сыну приходят в гости сослуживцы, старики столь же стоически просиживают вечер на каком-то пустыре.

Если бы фильм с таким сюжетом снимал европейский или, боже упаси, голливудский режиссер, получилась бы, безусловно, трагедия. Но для буддиста Одзу старость, одиночество и смерть не трагедия, а естественный круговорот жизни. Взрослые дети бесчувственны не по злобе, а просто потому, что они дети. Старики умирают не потому, что режиссер хочет выжать у зрителей слезы, а просто потому, что они старики. Ну а внуки так забавны только потому, что консерватор и зануда Одзу сам был в душе ребенком.

"Крестовые походы"

(The Crusades, 1935)

Сесиль Блаунт де Милль был верен своему кредо: зрителям "нужны Библия, секс и кровь". Здесь секс вышел на первое место. Зверства мусульман над христианами и завывания ряженого "святого человека" в прологе утрированы, но проговорены торопливо. Зато именно они вызывают у русского зрителя неловкое ощущение дежавю. Бесчинства иноверцев, энтузиазм всенародного английского схода и великолепное финальное сражение настолько напоминают "Александра Невского" (1938) Сергея Эйзенштейна, что даже в музыке Рудольфа Коппа чудится: "Вставайте, люди русские!" Но Ричард Львиное Сердце (Генри Уилкоксон) в крестовый поход отправляется, чтобы избежать брака с брутальной французской принцессой Алисой (Кэтрин де Милль). По пути в Палестину женится из меркантильных соображений на Беренгарии (Лоретта Янг), кафешантанной блонде. Он бы, пожалуй, изнасиловал жену, если бы не цензура и атака сарацинов. То, что Иерусалим пал из-за страсти Саладина к Беренгарии, усмешки не вызывает: такие девки всегда пользуются спросом у солдат.

"Эпидемия"

(Epidemic, 1987)

Ларса фон Триера признали чуть ли не главным европейским режиссером за "Рассекая волны" и "Танцующую в темноте" — фильмы, в которых холодная манипуляция эмоциями была скрыта за ширмой душераздирающего мелодраматизма. "Эпидемия" — столь же гениальный, но еще лабораторный, чистый опыт даже не манипуляции, а гипноза зрителей. Тотальный ужас рождается из ничего, из разговоров сценариста Нильса (Нильс Ворсель) и режиссера Ларса (Ларс фон Триер). Компьютерный вирус убил сценарий "Инспектор и шлюха". Попивая французское вино, друзья нащупывают новый сюжет: предположим, это будет фильм об эпидемии, а героем будет доктор Месмер (фон Триер), облетающий на вертолете огромное кладбище — бывшую Европу. Слова выходят из-под контроля, чума уже на пороге, рукопись сценария таит заразу, девушка-медиум (Гитте Линд), приглашенная героями, сходит с ума, болезнь развивается молниеносно, человеческие тела гниют и распадаются на глазах. Шедевр и единственный образец жанра, доступного лишь фон Триеру,— интеллектуального фильма ужасов.

"Береги свою косынку, Татьяна"

(Pida huivista kiinni, Tatjana, 1994)

Самый обаятельный фильм Аки Каурисмяки посвящен дружбе народов, скрепленной, что радует, не совместно пролитой кровью, а выпитой водкой. Его герои всегда безъязыки, но здесь вдвойне. Кофеман-молчун Валто ("ленинградский ковбой" Мато Валтонен), заперев в шкафу маму, едет на любимой черной "Волге" куда глаза глядят в обществе слесаря Рейно (Матти Пеллонпяя), болтуна и алкаша. По пути они прихватывают столь же нелепую и трогательную парочку — серую мышку Татьяну (Кати Оутинен) из Эстонии и пышную Клаву из Казахстана (Кирси Тюккюлайнен). Если бы парни знали слово "любовь", то можно было бы сказать, что это любовь с первого взгляда. Но Валто не до любви, надо ведь маму выпустить из шкафа. Воистину счастлива страна, где министр кино (а госпожа Тюккюлайнен занимает примерно эту должность) может сыграть такую вот Клаву с ее перманентом, набивной блузкой и сережками, да еще и сымпровизировав убойные монологи: "С этими финскими дураками. Лучше бы мы подождали автобуса. Хотя говорят: тише едешь, дальше будешь. А тут не знаешь, куда вообще будешь".

"Шкура"

(La pelle, 1981)

Лучший — после "Ночного портье" — фильм Лилианы Кавани, гротеск по роману Курцио Малапарте (1898-1957), фашиста, коммуниста, теоретика заговоров, великого свидетеля мерзостей войны, строителя и хозяина фантастической виллы на Капри, которую он завещал красному Китаю. Своего рода "Апокалипсис сегодня" 1943 года. Малапарте (Марчелло Мастроянни), офицер связи при американском штабе в Неаполе, убеждается: любая армия — орда, а народ — стадо. Партизаны с психологией кулаков раскармливают пленных немцев, чтобы продать подороже, только вот неизвестно кому. Джиай глумятся над американской же летчицей-майором, совершившей вынужденную посадку. Папаша зарабатывает на том, что его дочь — единственная девственница Неаполя. Генерал Корк (Берт Ланкастер), страдая манией величия, вступает в Рим по виа Аппиа, как древний триумфатор. А о блаженном, приветствовавшем освободителей, которого случайно втер в мостовую американский танк, быстро забудут. Фильм не для слабонервных, но это тот редкий случай, когда режиссерские удары под дых совершенно оправданны.