Последние три года были не самым лучшим временем в жизни Саньки Тишина, экстремиста и хулигана. Сложилось так, что он то ли вырос в одной радикальной партии, то ли в эту партию врос; в любом случае оборвать корни уже не получалось: был риск самому после этого развалиться на части.
Санькя пришел в партию то ли в восемнадцать, то ли в двадцать лет — поругавшийся с матерью, с подругой, с начальством на очередной работе, по весенней грязи, один, задумчивый, но втайне неведомо чем вдохновленный и вдохновенный — каким человек бывает всякий раз, когда у него хоть как-то развита интуиция и он готовится совершить тот шаг, который определит его труды и дни на доброе десятилетие вперед.
Он заявился в подвал на партийное собрание, о котором узнал из одной подобранной в метро газетки.
Ничего хорошего собрание не предвещало. Бородатый и чуть бесноватый тип читал лекцию, где было много неясных слов, в зале сидели не самые красивые девушки города, впрочем, возможно, некоторые из них являлись юношами: длина волос, худоба и бледность лиц давали реальный шанс на ошибку.
После лекции Санькя вышел на улицу, закурил... и дальше уже не помнил в деталях. Кажется, кто-то заговорил с ним — или он с кем-то,— и сразу ощутил то, что именуется душевным родством.
Пришел Санькя и на другой день, и на третий... В общем, вскоре выяснилось, что и девушки тут вполне себе ничего, и даже парни, которые на девушек похожи: по своей, прости Господи, отмороженности дадут фору любому дворовому похмельному истерику.
Через две недели Санькя получил первую "административку" за учиненное непотребство, через год на него завели первое уголовное дело, через полтора он сел, через три вышел. Ему было тогда немногим больше двадцати — ощущал он себя на все четырнадцать, и вся жизнь раскинулась перед ним — огромная, тем более что кончилось одно тысячелетие, началось другое, с белого листа, и в нем можно было творить все что угодно и заново. Тут тебе и "ноль пятый" год предстоял, и "тринадцатый", и "семнадцатый".
Больше всего в мире Санькя ненавидел фразу: "Мы это уже проходили!"
Ничего мы не проходили, ничего мы не знаем, сейчас заново пройдем и узнаем. И все узнают, не только мы.
Минуло еще семь лет, узнать Саньке со товарищи пришлось всякое, но в какой-то момент выяснилось, что самого и главного так и не получилось им ухватить в руки.
Саньке перевалило за тридцать, и он впервые вспомнил про свой возраст. Десять лет в партии — это реальное время. Это не школа тебе, это всерьез.
А что в итоге?
Ну, с одной стороны, не самый малый багаж.
Он не боялся того, чего боялось подавляющее большинство населения страны.
Он не боялся милиции, а также отдельно взятых милиционеров в погонах с большими звездами, которые иногда шептали ему на ухо: "Сотру в порошок, сученок, сотру! Еще только рыпнись!"
Он не боялся тюрьмы; про суму и говорить смешно — как будто у него что-то когда-то было за душой!
Он не боялся одиночества, голода, презрения окружающих, побоев не боялся — и сильных побоев тоже.
Может быть, и смерти не боялся, но этого выбора ему всерьез пока никто еще не предлагал.
Он умел уходить от слежки, в случае необходимости косить под дурака на допросах и в случае другой необходимости дерзить операм. Он мог пройти в любое учреждение по липовым корочкам и пронести незаметно в любое учреждение не только кетчуп и майонез, но и другие важные продукты. Он мог закрепить суры на крыше высотного здания, спуститься вниз на несколько этажей и показать средний палец удивленному и обрадованному губернатору. Он мог — не один, конечно — разбивать и прорывать омоновские колонны, когда те ловко превращались в бронированную щитами черепаху...
Много чего еще мог, необязательно рассказывать.
Другое дело, что однажды Санькя поймал себя на одной нехитрой мысли. Вдруг он понял, что применяет все свои навыки безо всякой надежды на рациональный выход не из конкретной ситуации (митинг, захват здания, акция прямого действия), а из сложившейся ситуации вообще. В самом государстве ничего не менялось, хоть ты каждый день разбегайся и разбивай себе голову вдрызг о железные ворота этого государства, его кирпичные стены и его суровые башни.
Пока ты, разбросав мозг и прочее содержимое головы, сползал с этих ворот, граждане спешили мимо — им не было никакого дела ни до чего. Они знали, что нефть дорога, Грузия дурна и побеждена, и еще что-то важное знали о футболе. Санькя и спешившие мимо жили в слишком разных странах.
Так ему исполнилось тридцать три. Он, между прочим, стал не только работать, у него даже появились жена и ребенок. К тому же Санькя пристрастился выпивать иногда. Без надрыва, без злобы — просто выпивать с подобными себе — и только с ними, иных людей он уже не знал. (Жена была из партии, естественно.)
И вдруг неожиданно (хотя он столько раз пророчествовал об этом!), совершенно неожиданно все начало меняться.
Где-то — возможно, в самом воздухе — прошла невидимая и огромная трещина, сулившая кому-то великие неприятности.
Вдохнув весенний воздух, спустя тринадцать лет после прихода в партию Санькя вдруг ощутил прежнее вдохновение и почти звериное возбуждение.
Он даже расхохотался в начале весны, когда спустя столько лет вдруг опять увидел бородатого и бесноватого лектора, который давно покинул партию и с тех пор целое десятилетие твердил про "зарю в красных сапогах", снизошедшую на Кремль, проклиная своих бывших товарищей. Теперь лектор с той же страстностью объявил, что это была не заря, а моча в красных сапогах. Попутал он состав жидкости — с кем не бывает.
Ничего серьезного еще не происходило, но уже мучило желание сесть где-нибудь в схрон, в засаду, затаиться и ждать. Что-то важное вот-вот случится, думал Санькя по-детски.
Может, скоро выйдут граждане на улицу? Огромной и мрачной толпой. Граждане, ради которых он столько раз получал по ребрам. Выйдут и спросят: "А где Санькя?"
Он не заставит себя уговаривать.
Ну разве что минуту позлорадствует: "Ага, взвыли? А когда я выл на допросах... вы... сами... где... Хотя, к черту, к черту... потом посчитаемся".
Потом так потом.