Вышедшая в издательстве "Время" книга стихов Вениамина Блаженного (1921-1999) "Сораспятье" точно воспроизводит составленную им самим книгу, вышедшую в 1995-с в чуть ли не специально для такого случая созданном издательстве "Итекс-олегран" и давно исчезнувшую из продажи.
Настоящая фамилия Блаженного — Айзенштадт. Он родился в 1921 году в местечке Копысь под Оршей, некогда — одном из центров хасидизма; окончил один курс пединститута, в эвакуации работал учителем истории, после войны — чертежником, переплетчиком, фотографом-лаборантом в инвалидной артели. Жил в Минске. Арсенией Тарковский, Александр Межиров, Виктор Шкловский восторженно отзывались о его стихах (эти отзывы приведены в книге), но помочь с публикацией не могли. Впервые его стихи были напечатаны в 1982 году. Умер он в 1999-м. В Минске Блаженный считался сумасшедшим, блаженным, регулярно попадал в психбольницу (которую в одном стихотворении он назвал "Дом обреченно-робких").
Поэзия Блаженного — поэзия постоянных, почти неподвижных, бесконечно повторяющихся тем: неистовые обвинения Богу-отцу ("Мой дом везде, где побывала боль,/Где даже мошка мертвая кричала/Разнузданному Господу: — Доколь?../Но Бог-палач все начинал сначала"); такое же неистовое сострадание Богу-сыну ("Я видел, как Христа лобзал распятый голубь:/"-- И я, Христос, и ты --/Мы оба — хлеб ржаной господнего помола,/Хлеб нищей высоты"); мучения и гибель беззащитных и бессловесных существ ("Дети, умирающие в детстве,/Умирают в образе зайчат/И они, как в бубен, в поднебесье/Маленькими ручками стучат./"Господи, на нас не видны раны/И плетей на нас не виден след.../Подари нам в небе барабаны,/Будем барабанить на весь свет""); картины загробного мира ("Пора, пора и нам туда, где постояльцы/Сидят лицом к лицу, как птицы на лугу,/И на сухих губах сухие держат пальцы --/Ни звука, мой дружок, ни звука, ни гугу..."). Эти темы складываются в цельное мироощущение, с самого возникновения христианства составлявшее одну из его постоянных крайностей (в интересном послесловии Кирилл Анкудинов очень кстати вспоминает о гностиках).
В этом томе стихов легко отыскать прекрасные строки, пассажи и целые стихотворения. Например: "Рассудку вопреки, я жил в огне и громе/И грыз свой черствый мозг, как хлеб с сухой руки,/Когда вокруг меня горели стены в доме/И пламенел рассвет — рассудку вопреки" или "Только бы видеть, как голубь — согбенная птаха --/Господа кормит своею повинною кровью/И как темнеет у Бога от крови рубаха:/Сыт он и пьян, утолен голубиной любовью" или (обращение к душе) "А может — может быть, зеваешь на окошке/И лапкой моешь рот,/Божественная тварь, задумчивая кошка,/Вся хорошея от зевот".
Но по отношению к поэзии Блаженного такой подход, обычный подход ценителей искусства, был бы неправилен, потому что его целью не были "звучно-прекрасные стихи". Дело не в том, что тут мало искусства, а в том, что оно играет подчиненную роль. Как сказано в одном его стихотворении: "Не зовите стихами мои исступленные строчки,/Ведь стихи сочиняют поэты в домашней тиши,/Я же руки просунул сквозь прутья своей одиночки/И зову вас на помощь великою болью души". Для самого Блаженного все эти сюжеты и картины были не фигурами речи и воображения, а попросту реальностью. Для этой реальности поэзия служит только внешним носителем, оболочкой. У Блаженного зазор между содержанием и формой тонок, почти невидим, но тем не менее так же непреодолим, как между словами и музыкой баптистского гимна, где благочестивые тексты положены на мелодии популярных песен.
Мы привыкли слова "визионерство", "подлинный опыт", "глубокие пласты психики" применительно к поэзии произносить как похвалу, и, наоборот — слова "всего лишь литература" мы говорим в осуждение. Но чтение стихов Блаженного напоминает нам об одной простой вещи: и визионерство, и подлинность, и глубина, и вообще "нелитературность" нам нужны только как эффекты самой литературы, как расширение ее границ. А когда в стихах мы действительно встречаем голую чужую психику, не косвенные признаки ее присутствия, не сдвиги и мерцание традиционных клише, а ее саму — то нам делается нехорошо. Нехорошо оттого, что и мертвых детей-зайчат, и душу-кошку, и мертвецов с сухими пальцами на сухих губах Блаженный не придумал, а увидел — оттого, что это не игра слов и воображения, а подлинный опыт. Этот опыт тягостен для нас не своей мучительностью, а своей подлинностью, в нем нет той невесомой, ненасильственной условности, которая собственно и делает искусство такой драгоценной — незаменимой — вещью.
Читать эти стихи тягостно, а не знать их было бы обидно — и потому хочется воображать стихи Блаженного стихами какого-нибудь литературного персонажа — "Школы для дураков" Саши Соколова или "Истории моего современника" Короленко, — чтобы их облекала какая-то обволакивающая, обезвреживающая их ткань чужого искусства. Может быть, с течением времени ее смогут образовать тексты, написанные с учетом стихов Блаженного, вслед за ними и поверх них.
М.: Время, 2009