В натуральную величину

проникается Ольга Лузина

Модный портретист, создатель воздушно-мечтательных женских образов и меланхолически-созерцательных мужских, автор самого непарадного изображения Екатерины II в домашнем платье и чепце, с тростью и любимой левреткой, на сумрачной аллее царскосельского парка — светского виртуоза Владимира Боровиковского знают все. В постоянной экспозиции Русского музея двадцать его картин. А вот в честь 250-летия со дня рождения художника (которое следовало бы отметить два года назад) решили показать его религиозную живопись. За ней далеко ходить не надо: в Русском лучшая коллекция церковных вещей Боровиковского, почти сорок картин, к ним добавили немного из Третьяковки и других российских собраний. В советское время такая выставка была немыслима, да и сегодня по меньшей мере странно видеть рядом с хрестоматийно утонченными барышнями воинственных архангелов и расшитых драгоценностями святых в полный рост.

Между тем Боровиковский как художник вырос из иконописи. Родился в Миргороде, в семье малороссийских казаков-богомазов, к двадцати семи годам дослужился до поручика, вышел в отставку и изрядно поработал для многих храмов, в том числе целиком выполнил иконостас для Троицкой церкви в Миргороде. Редкие сохранившиеся вещи этого периода вполне вписываются в традицию украинского барокко с их подчеркнутой декоративностью и пламенеющим красным и оранжевым колоритом. Вероятно, Боровиковский так и остался бы самым искусным из местных иконописцев, но его аллегорические росписи во временном дворце Екатерины на пути в Крым понравились государыне, и она выписала художника в Петербург. В тридцать лет он попал в круг столичной интеллектуальной элиты. Натурные классы Академии художеств, эрмитажные шедевры, общение с Левицким изменили внешность его живописи — украинская слащавость и яркость сменилась русской академической сухостью и подражанием Тициану и Мурильо, — но от религии не оторвали. Даже несмотря на знакомство с австрийским портретистом Иоганном Батистом Лампи, принесшее великосветский вал портретных заказов. Потекли деньги, потом пошли звания от Академии художеств, но художник раздавал деньги бедным, а сам так и жил отшельником.

Искусство он считал призванием и служением Богу, жизнь — испытанием веры и любви. В духовных поисках метался между масонскими ложами и мистическими братствами, нередко им бессовестно пользовались под предлогом духовного спасения. Церковь он никогда не забывал, всю жизнь писал иконы: для Казанского и Исаакиевского соборов, для Домовой церкви Михайловского дворца, для храмов Харькова, Псковской и Черниговской губерний. Делал и портреты православных священников. Последняя его работа — иконостас придела Михаила Архангела для Троицкой церкви на Смоленском кладбище, за который он взялся по собственному желанию и который не успел закончить. Кукольные лица с идеальными дугами бровей и губками бантиком, легкая, почти лишенная объема плоть святых на серовато-коричневом фоне поразительно далеки от глубоких по характеру, полнокровных светских работ. И в них, и в религиозной живописи есть затаенность, некое ожидание, мягкая грусть — ее привыкли считать чертой портретов, но она отсюда, из икон.

Русский музей, с 26 марта до 26 апреля