Семь месяцев назад Россия признала независимость Южной Осетии и объявила, что будет восстанавливать республику. Очертания новых домов за оптимистичными заявлениями властей тогда разглядели немногие. Спецкорреспондент ИД "Коммерсантъ" Ольга Алленова, побывав в южноосетинском селе Хетагурово, убедилась, что в нем ничего не изменилось с августа прошлого года.
"Как зимовали? Да как все. Топили буржуйку. Мерзли. Плакали"
Когда я впервые приехала в село Хетагурово, то, что я увидела, напомнило мне фотографии сталинградских кварталов времен Второй мировой из учебников истории. После войны здесь не осталось ни одного целого дома. В ночь на 8 августа через Хетагурово в Южную Осетию входили грузинские части. Его обстреливали из всех видов оружия — и грузинские войска, и российские. Это был, казалось, мертвый поселок. Потом туда приезжал глава МЧС Сергей Шойгу — и сказал, что село Хетагурово надо строить на новом месте. Потом туда приезжали многочисленные комиссии, которые ходили по утопающим в грязи сельским дорогам и изучали останки мертвых домов. Эти комиссии что-то вносили в свои тетрадки и уезжали. А потом про Хетагурово забыли. В Цхинвали потянулись строительные бригады, а в Хетагурово не пришел никто. Несколько месяцев село стояло пустым. Потом сюда стали возвращаться местные жители, которым негде было жить — лагеря беженцев в Южной Осетии закрыли вскоре после войны.
Я иду по главной дороге имени поэта Коста Хетагурова, вдоль которой тянутся обугленные дома. В некоторых домах остались целыми потолочные перекрытия и стены — там живут люди. Окна в таких домах затянуты пленкой, а дыры в стенах забиты ненужным тряпьем. Учительница хетагуровской средней школы Марина Бекоева живет в одном из таких домов вместе с пожилой матерью, сестрой и ее детьми. Их сейчас шестеро в двух комнатках. В декабре отец Марины умер от инфаркта. Мать почти не ходит и завидует отцу.
— Как зимовали? — переспрашивает Марина.— Да как все. Топили буржуйку, таскали из леса дрова. Мерзли. Плакали.
— А почему окна затянуты пленкой, разве вам не раздавали стекло? — спрашиваю я.
— Стекло раздавали,— улыбается женщина,— а рамы не давали. Куда это стекло вставлять? А на рамы деньги нужны. Я учительница, у меня четыре тысячи зарплата.
В качестве гуманитарной помощи Бекоевы получили еще шифер и доски — четыре штуки. Но как воспользоваться этим стройматериалом, в семье пока не придумали.
Марина, как это и положено учителю литературы, переживает за школьную библиотеку. "В школу попал большой снаряд, половина здания разрушена,— говорит Марина.— Там как раз и была библиотека".
"Если весной здесь не начнут строить, народ разбежится"
Мы идем в школу. Она в этом селе одна. Многочисленные комиссии, приезжавшие в Хетагурово, признали школу аварийной — после прямого попадания снаряда установки "Град" уцелевшая часть здания перекосилась, в стенах появились трещины. Я не верю своим ушам, когда слышу детский смех — из вестибюля выбегает стайка мальчишек лет семи с портфелями за спиной. "Наши первоклашки,— говорит моя спутница.— Четвертый урок отсидели и домой".
По пустым холодным коридорам идем в учительскую. Кажется, школа раскачивается в такт нашим шагам. В учительской тепло — в большую печь-буржуйку постоянно подбрасывают дрова. Я спрашиваю завуча школы Нелли Маргиеву, сколько в школе детей. Оказывается, 41. До войны было 58, но теперь несколько человек перешли в городскую школу в Цхинвали. "Нам власти предложили возить детей в город,— говорит завуч.— Но многие родители не захотели. Там в три смены работают школы, и там тоже нет тепла, а окна затянуты целлофаном. Закроют нашу школу — дети будут дома сидеть. Вот и ходим на свой страх и риск, чуть что скрипнет — бежим из классов. Недавно ночью толчок был — это ведь сейсмоопасная зона, так мы утром в школу никого не пустили, проверяли сперва сами".
Учителя верят, что к концу 2009 года им построят новую школу: Хетагурово — это административный округ, в который входят несколько маленьких сел, и детей здесь много. Во время войны был уничтожен детский сад, и теперь дошкольники сидят в своих полуразрушенных домах, потому что новые сады МЧС строило только в Цхинвали — там их целых 29.
"В Хетагурово 800 жителей,— говорит учитель осетинского языка Марина Кулумбекова.— 50 домов полностью разрушены. А все остальные — разрушены на 30 или 50%, такими их признали комиссии. Если весной здесь не начнут строить, как нам обещали, народ разбежится — вторую такую зиму мало кто выдержит". Учителя варят кофе в электрической кофеварке — линию электропередачи в селе восстановили осенью прошлого года — и говорят, что иногда им кажется, будто они умерли в той войне. "Сгорели фотографии, вещи, от родителей не осталось никакой памяти,— говорит Марина.— Вся жизнь сгорела". Кажется им так еще и потому, что в Хетагурово давно уже никто не приезжает — об этом селе забыли. Они просят меня поблагодарить компанию "Югорскремстройгаз" из Ханты-Мансийска, которая перечислила местной школе 200 тыс. руб., и Красный Крест, который присылает сюда теплую одежду для детей и продукты питания. Благодарят они не за деньги и одежду, а за то, что о них помнят.
"Процентов 30 получили компенсации, а остальные ждут"
Глава местной администрации Борис Габараев — художник по профессии. Когда закончится война, он уйдет на покой и будет писать картины. Война для него не закончилась, потому что в его доме, как и в администрации, нет стекол и тепла. "Это здание было занято грузинскими частями под штаб,— говорит Борис, обводя рукой помещение.— Наши обстреливали его особенно сильно — крыши не было вообще. Крышу мы накрыли совсем недавно общими усилиями". "А власти не помогли?" — спрашиваю я. "Да им с Цхинвалом бы разобраться",— отвечает Борис.
Я спрашиваю чиновника, почему в аварийную школу ходят дети. "А куда им ходить? — отвечает Габараев.— В город родители их не отпустят. А закрыть школу — значит отобрать у людей единственное, что напоминает им о нормальной жизни. Вы посмотрите, тут ведь ни у кого ничего не осталось. Я сам все время об этой школе думаю — если случится землетрясение в три-четыре балла, что в этих местах бывает, школа рухнет".
Габараев рассказывает о тяжелой зиме в полуразрушенных домах, об отчаянии местных жителей, которые уже не верят, что село будет восстановлено, и о том, что к нему каждый день приходят люди, которые до сих пор не получили компенсации за разрушенное жилье. "Процентов 30 получили эти компенсации, а остальные все ждут, хотя уже Новый год прошел и теперь будут другие сметы". О невыплаченных компенсациях чиновников все время спрашивают и в Цхинвали — это один из важных вопросов, на который чиновники не могут дать вразумительного ответа. При мне на такой вопрос министр финансов республики Инал Пухаев ответил так: "Это сложная процедура и имеет административные нормы. Сначала списки формируются, потом их проверяет наш минфин, потом минфины Северной Осетии и России. Каждая инстанция рассматривает эти списки определенный срок времени. Последние средства, полученные на компенсационные выплаты в декабре, ушли по спискам за октябрь. Списки, составленные позже, отправлены, но их судьбу мы не знаем — по закону 31 декабря эти списки прекращают свое существование".
"Сейчас многие надежду потеряли"
Сельская амбулатория. Две крошечные комнаты, одна из которых, с разбитыми окнами и крышей, заперта — все имущество амбулатории ее работники перенесли в приемную. Здесь тоже холодно и негде повернуться, но закрыть учреждение нельзя — село останется без врача. "В последнее время много пожилых людей приходит,— говорит заведующая амбулаторией Манана Майсурадзе.— Участились случаи инфарктов и других сердечных заболеваний. Да это и понятно. Все ожидали, что помощь придет быстрее. Что к весне мы уже будем строиться. А сейчас многие надежду потеряли. Слишком долгим оказался процесс восстановления. За полгода крыши только накрыли — и те текут". Манана работает в этой амбулатории 33 года. Медсестры Залина и Зина чуть меньше. Их зарплата — около 3 тыс. рублей. "Наш рацион — это картошка, фасоль, хлеб,— говорит Залина.— Больше ни на что не хватает".
В коридоре перед амбулаторией сидит женщина в трауре. "Она сюда часто приходит,— говорят медсестры.— Ей больше некуда ходить. Дома у нее нет, мужа убило осколком".
Дзерасса Мамиева до войны работала директором Дома культуры. У нее есть два сына — оба танцуют в национальных ансамблях в Цхинвали и во Владикавказе. Но уезжать к сыновьям Дзерасса не хочет — после войны она провела несколько месяцев во Владикавказе, а потом вернулась на родину. Соседи уехали в город, пустив Дзерассу в свой дом,— одна из его комнат целая, в ней можно жить. Каждый день Дзерасса ходит туда, где прожила больше 30 лет жизни, на Хетагурова, 11. Постоит во дворе, что-то пошепчет и, заплаканная, возвращается в чужой дом. "Показать вам мой дом?" — спрашивает она меня робко, боясь, что я откажусь. И пока мы идем к ее дому, она рассказывает.
"Мы никому не нужны"
7 августа после обеда начался обстрел Хетагурово. В дом напротив упала ракета — он загорелся. Дзерасса с мужем Петром выбежали из дома во двор. Петр вышел за ворота, и ему в голову попал осколок. "Он упал, ему снесло сразу полголовы",— тихо рассказывает Дзерасса. В тот же вечер приехали сыновья. Было затишье. Никто еще не знал, что война только начинается. "Ночью начался обстрел. Мы прятались в подвале, а покойник лежал наверху. Под утро пришли грузинские военные. Увидели, что мои сыновья делают гроб. Ушли".
Следующие сутки Дзерасса с сыновьями и невесткой провели между подвалом и комнатой на втором этаже, где лежал муж,— там они из досок сколачивали гроб. 9-го утром Петра Мамиева похоронили в огороде дома, который он строил своими руками. "А потом к нам пришли опять те военные и сказали, что нас уводят в Грузию. Я им говорила, что мои сыновья не воюют, они артисты, они даже не в форме. Но эти военные меня не слушали". Дзерасса с сыновьями и невесткой попали в плен. Их привели в село Авневи. Это было как раз в те дни, когда стороны стали брать пленных, считая, что это единственный способ обменять их потом на своих. "В тот вечер в Авневи нам сказали: "Если вас сегодня заберут в Гори, ваше счастье. Если нет, русские скоро начнут бомбить, всех грохнут". Нам повезло — нас забрали в Гори. Там они долго проверяли моих сыновей — смотрели, есть ли у них следы на плече и на пальцах, звонили куда-то, называли их фамилии. Потом мы попали в Тбилиси. А оттуда нас переправили по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ". В Северной Осетии Дзерасса лежала в больнице. А когда вернулась в Южную, оказалось, что ее уволили с работы — слишком долго ее не было в республике.
Мы подходим к дому N11. У ворот Дзерасса останавливается: "Вот здесь муж упал". Наклонившись, ищет что-то в траве. Достает большой металлический предмет с рваными краями. "Вот такой осколок убил мужа". Проходит через заваленный кусками бетона и обломками перекрытий двор в огород. Тут под яблоневыми деревьями и был похоронен Петр. Сейчас на этом месте большая яма: сыновья перезахоронили отца на сельском кладбище, как только вернулись домой из плена.
Дзерасса ведет нас по разрушенной лестнице наверх — здесь, на втором этаже, была гостиная — среди обгоревших предметов можно увидеть части картин и фотографий. "Дальше идти нельзя,— удерживает она меня за руку на лестничном пролете,— там пол ничто не держит, внизу стен нет".
За этот дом Дзерассе дали компенсацию 50 тыс. рублей. Компенсацию за смерть мужа она не получила. И гуманитарную помощь не получила — когда в республику привезли от Русской православной церкви холодильники и стиральные машины, фамилия Дзерассы была в списках, а потом исчезла. Глава комитета погорельцев Южной Осетии Инара Габараева подтверждает, что сын Дзерассы числился в списках: "Его вычеркнул глава комитета по гуманитарной помощи, который тогда работал. Он даже не объяснил, почему вычеркнул эту фамилию". Сначала Дзерассе было обидно. Не то чтобы ей очень нужна была стиральная машина. Просто человеку в ее состоянии, потерявшему в один день так много, хочется сочувствия и сострадания. А вместо этого она получила обиду. "Я уже не хочу верить в хорошее,— говорит Дзерасса.— Мне все равно ничего не построят. У меня был красивый дом, была семья, была работа. Я не хотела этой войны. Она все у меня отняла. Не осталось даже рубашки мужа, чтобы поплакать на ней. И про нас давно все забыли. Мы никому не нужны. Я теперь только хочу приходить в этот дом. Тут вся моя жизнь осталась".