Московские галереи закрывают сезон, и, увы, некоторые — навсегда. Центр современного искусства, коммунальный островок авангарда, в ближайшее время окончательно выполнит свою историческую роль и уйдет в небытие. Те галереи, что имеют виды на новую жилплощадь, к концу сезона не подводят итоги, но строят артистические планы: это относится к галерее Гельмана, которая выставкой Арсена Савадова и Георгия Сенченко "Никакой дрессировки" открывает новую программу — "своеволие художника". Комментирует ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
Марат Гельман, как обычно, полон энтузиазма и, как обычно, выдвигает в качестве лозунга сезона некий термин (вспомним "конверсию"), радикально ставящий слушателя в тупик. Степень недоумения тут связана с кристальной ясностью термина, которому недостает только одного — какой-либо логической связи с выставленным визуальным материалом. Своеволие — вечная претензия автора: художник в ХХ веке время от времени борется с заказчиком и зрителем, иногда даже плюя им в лицо разными доступными ему способами. Но глядя на картины Арсена Савадова и Георгия Сенченко, признаков какого-то особенного своеволия, превышающего среднестатистический уровень, обнаружить не удается.
Симпатичные киевские художники еще в 1987 году всех в Москве поразили своей огромной картиной "Печаль Клеопатры", с которой начался краткий период ныне почившего украинского постмодернизма с его барочностью, витальностью и абсурдно глубокомысленными названиями. За этим последовало "Лебединое озеро" на металлических бляшках, пришитых к черному брезенту, и другие не лишенные обаяния работы; но оставалось неясным, чего именно авторы хотят, и потому трудно было с уверенностью утверждать, получилось у них или нет.
На этот раз братья (по кисти) и brothers-in-law (по паспорту) показали большие полотна, точно воспроизводящие стиль грубой мясистой живописи художника Лучиана Фрейда; героями (как опять же часто у Фрейда) являются двое мужчин. Они наряжены в балетные пачки, а иногда в карнавальные шапочки зайца с ушками; они то танцуют, то играют в опасные садомазохистские игры с оружием в руках, а то неэстетично заваливаются спать на большую кровать. Не нужно даже знать, что Фрейд (да, да, он родственник знаменитому, хоть и дальний) является художником гомосексуальной темы — по-другому прочитать серию этих картин просто невозможно, тем более что тело тут грамотно зарифмовано с властью и насилием, за чем следуют ассоциации с тоталитарной эстетикой, в которую художник, как и его герой, ныне играет как в опасную, но сладостную игру (Савадов и Сенченко сами нарядились в пачки и предстали на видео). В общем, где трансвестиция — там и трансгрессия.
Однако, как это в последнее время бывает, наибольшие открытия сулят зрителю не сами произведения, а сопроводительный текст, из которого следует, что мы все поняли неверно. Более того, вообще стремление что-либо понять было, оказывается, с нашей стороны непростительной ошибкой. Художники ничего не хотели сказать своим произведением. "Мы слишком сумасбродны, слишком расслаблены, чтобы декларировать какие-либо стратегии и программы". Гордо бросают авторы обвинение тем, кто создает нечто, рассчитанное на успех: "Стратегия — трусость желающего победы. Стратегия — петля, добровольно одетая себе на шею, другой конец которой в руках Хозяина".
Выставка, оказывается, не про гомосексуализм, а про нежелание признать то, что это выставка про гомосексуализм. Своеволие художника заключается не в выборе темы, а в отрицании очевидного: логической интерпретации. В доказательство этого приводятся идеи, ставшие сегодня общим местом московской риторики: жизнь выше искусства ("реальность с ее жестокостью трансцендирует себя гораздо эффектнее, чем все, что происходит на территории искусства"), и слово бессильно перед ней ("Я оказался абсолютно нем перед чем-то, в чем заканчиваются наши желания, наш язык, наша власть..."). Лозунг "Никакой дрессировки для мозгов" авторы, как сказано в тексте, повторяют каждое утро, засовывая себе в рот зубную щетку; надо думать (если нам думать еще позволено), именно такая дикция должна приблизить их к желанному состоянию человека, "не знающего своего языка".
Если человек не знает своего языка, то он, очевидно, не понимает, что говорит. Как известно, многие представители современного московского искусства настаивают на таком непонимании, пресекая и чужие попытки понять их умом и измерить общим аршином; так что Савадов и Сенченко, которые, по некоторым данным, собираются активнее участвовать в московской худжизни, будут в ней вполне своими.
Так что все вроде бы складывается удачно; огорчает, собственно, только атрофирование у художников и критиков способности к простому и буквальному чтению. Коллега-искусствовед публикует статью, где призывает к "чему-то настоящему, агрессивному и одновременно восстановительному", что потребует "умерщвления" индивидуальностей и отказа от "гуманистической трухлявой привязанности к своим персональным скорлупам". Но если, задумавшись о смысле этого текста, квалифицируешь его как стопроцентно фашистский — обвинят в навешивании ярлыка; ведь ярлыком, безусловно, является всякое прочтение текста в его буквальном значении. Авторы русского павильона на Венецианской биеннале окрашивают стены одной из комнат в красный цвет, а посередине ставят нечто похожее на избирательную урну; когда им говорят (не в упрек), что это выглядит как произведение соц-арта, они протестуют. Еще одна коллега-искусствовед открывает в Москве галерею под "иностранным" названием; когда ей указывают на то, что придуманное ею слово, как на грех, по-французски означает нечто неприличное, она отвечает: "Ну и что?"
Вопрос "Что это значит?" объявлен незаконным. Художник, почти как политик, утверждает, что он "имел в виду совсем не то". Взгляд Другого, взгляд со стороны учитывать не стоит — наоборот, надо поступить наперекор ему: вот в чем ныне состоит своеволие художника. Можно только поблагодарить Савадова, Сенченко и Гельмана, что они продемонстрировали это столь очевидно.