45 лет назад, в 1964 году, партия и правительство приняли беспрецедентное решение: председателям отстающих колхозов решили выплачивать из госбюджета крупные надбавки к зарплате. Как выяснил обозреватель "Власти" Евгений Жирнов, эта мера не помогла остановить бегство людей из села и деградацию отечественного сельского хозяйства.
Вечный зов городов
Когда в СССР снимали с поста очередного главу Минсельхоза, не удовлетворившего постоянно растущих потребностей трудящихся в продовольствии, или отвечавшего за село секретаря ЦК, проигравшего битву за урожай, поневоле возникал вопрос: а что изменится после очередной смены руководящих сельским хозяйством кадров? Ведь, по существу, мало что менялось и после вливания в колхозы бесконечных госдотаций, и после умопомрачительных по своим масштабам работ по мелиорации и ирригации. Нет, в течение непродолжительного времени после грандиозных затрат следовали победные рапорты о миллионах пудов зерна и многих тысячах тонн мяса и молока. Вот только полки магазинов за пределами столицы и пары-тройки крупных городов за неимением лучшего и дальше оставались заполненными банками с гигантскими маринованными огурцами.
Время от времени проходили и кампании несколько иного рода — по закреплению молодежи на селе. И это означало, что руководство страны все-таки понимает, в чем главная причина десятилетиями длящегося упадка сельского хозяйства. В деревне давно уже не осталось тех, кто квалифицированно, а главное, заинтересованно мог бы работать на земле. Причем этот процесс начался задолго до того, как появилась не только советская власть, но и Маркс вместе с марксизмом.
Сама крепостная система подталкивала всех мало-мальски сообразительных крестьян к уходу из деревни. Вместо того чтобы гнуть спину на барщине без каких бы то ни было радостных перспектив, рукастые и хваткие землепашцы осваивали востребованные в городах ремесла, с которыми можно было перейти на оброк и, отдавая барину оговоренную сумму, жить подальше от тягот крепостной жизни — от порки за малейшие провинности до каторжной работы на примитивных помещичьих производствах. Некоторая часть, правда, стремилась занять административные должности — от деревенского старосты до мелких хозяйственных постов в усадьбе. Но и здесь, как свидетельствуют мемуаристы, подавляющее большинство стремилось не столько к барскому, сколько к личному обогащению. Чтобы затем после разорения и смены владельца имения выкупиться на свободу и начать новую жизнь в ближайшем уездном городке. Или, если позволяли накопления, даже в столицах.
Почти ничего не изменилось и после отмены в 1861 году крепостного права. Вместе со свободой крестьянам запамятовали бесплатно дать землю, а найти деньги на ее выкуп оказалось не просто трудно, но порой совершенно невозможно. Надежда была лишь на то, что оставшиеся без средств к существованию землевладельцы со временем станут уступчивее и согласятся продать луга и пашни с выплатой по частям, растянутой на годы. Однако почти повсеместно подобные мечты оставались мечтами, а земли обедневших дворян или скупали предприниматели, или забирали за долги банки и иные кредиторы.
Лишь небольшой части крепких крестьян удавалось обзавестись более или менее значительными наделами, да и то главным образом за счет своих беднеющих соседей. Тех, кто не боялся оставить родные избы и представлял какой-либо интерес для развивавшейся русской промышленности, унесло из села волной индустриального подъема. Пролетарии, правда, не отрывались от земли окончательно. К примеру, будущий всесоюзный староста Михаил Калинин, когда его за подрывную работу изгоняли с заводов и высылали из городов, возвращался в родное село, где скорее с меньшим, чем с большим успехом пытался заниматься землепашеством, однако потом неизменно возвращался на производство. Да и многие другие пролетарии уже не могли сменить постоянный и твердый заработок в городе на труд на земле, оплата за результаты которого зависела не только от вложенных сил, но и от погоды и цен на рынке. Так что в деревню они возвращались лишь во время промышленных спадов, да и то только до их окончания.
Очередной удар по русской деревне нанесла начавшаяся в 1906 году столыпинская аграрная реформа. Полезное дело — наделение крестьян землей в Сибири и иных отдаленных районах — привело к тому, что самые инициативные и уверенные в себе из еще остававшихся в деревне малоземельных крестьян закрепились на новых местах навсегда.
И все же наибольший урон качественному составу крестьянства нанесла Первая мировая война. В первую очередь призывали самых крепких и смекалистых запасников, которые первыми и погибли. А после того как в деревнях остались только старики, подростки да выбракованные врачами инвалиды и клинические идиоты, в 1916 году в отдаленных от столиц губерниях от отсутствия лошадей и мужских рук не было ни пахоты, ни сева, и начался голод. Те крестьянки, у которых были силы и смелость, в поисках заработка и пропитания двинулись в города. Так что, по сообщениям губернаторов в Петроград, во многих уездах наблюдалось практически полное запустение.
После революции, правда, на фоне разрухи в промышленности, безработицы и голода в городах произошло массовое возвращение крестьян, включая и переквалифицировавшихся в пролетарии, к родным очагам. А некоторые из них, получив наконец-то землю, решили было навсегда вернуться к деревенской жизни, которая теперь выгодно отличалась от фабричной. Однако новая власть вскоре внесла в этот процесс свои коррективы, начав борьбу с классовыми врагами на селе. Самых хозяйственных и сведущих в крестьянских делах, а потому и самых зажиточных селян за саботаж мероприятий советской власти начали арестовывать поодиночке и группами, затем их стали выселять в отдаленные районы вместе с семьями, после чего перешли к ликвидации кулачества как класса. Способных сопротивляться надвигающейся коллективизации на селе практически не осталось. Как не осталось и тех, кто мог бы относительно вдумчиво и квалифицированно руководить коллективными хозяйствами.
"Очень редко прививается к колхозу"
Партия и правительство пытались, правда, поправить ситуацию с помощью проверенных и идейно преданных рабочих кадров. Для укрепления руководства колхозами в 1930 году в деревню отправили 25 тыс. коммунистов. Однако часть из них давно забыла даже азы крестьянского труда, а другие никогда не имели о нем представления. Результаты не замедлили сказаться. Из-за бездумного руководства в сочетании с нежеланием крестьян работать без ясных перспектив оплаты труда, да еще после массового забоя скота, который деревенские жители упорно не желали обобществлять, начался голод. И, как следствие, массовый выход из колхозов и столь же массовое бегство крестьян в города, где те, кто еще мог рассчитывать на свои силы, надеялись укрыться от колхозов. Их ловили на станциях, высаживали из товарных вагонов, но они пробирались сквозь все заслоны и были согласны побираться и нищенствовать, лишь бы не возвращаться к колхозной жизни.
Московский пенсионер Евдоким Николаев 9 июня 1931 года записал в свой дневник:
"На улицах Москвы очень много появилось сравнительно молодых и крепких деревенских парней, обутых в лапти и одетых в домотканые армяки. Некоторые из них с сумками. Все они, исхудалые и тощие-грязные, оборванные, жалобно просят милостыню. Я некоторых порасспросил, откуда они. Они назвали свои местожительства, преимущественно из степных губерний — Орловской, Брянской, Калужской и др. Все они убежали из своих родных мест, так как, они говорят, жизнь у них стала невмоготу. С двух часов утра в колхозе выгоняют их на работу, а кончают в одиннадцать часов вечера. Труд равносилен каторжному, так как заставляют вырабатывать норму, причем ничего не дают, да ничего и нет, совершенный голод, так что в этих губерниях, кроме страшного свирепствования большевиков, еще свирепствует голодный тиф, или, как его теперь зовут, "вшивый тиф", люди мрут ежедневно, так что всех объял ужас, и многие бегут в леса и разбегаются в разные стороны от этих колхозов, как от чумы. И так по всей и во всей России".
Чтобы раз и навсегда предотвратить бегство крестьян из колхозов, в стране в 1932 году ввели паспортную систему. Согласно ее правилам, крестьянам паспорта не выдавали, тем самым лишая их свободы передвижения и выбора места жительства. Уехать из колхоза теперь можно было только по делу, на отдых или в гости к родственникам, имея на руках лишь справку, выданную правлением колхоза, в которой указывались место назначения и срок поездки. Таким образом, колхозников прочно закрепили в их деревнях, что, по сути, означало возрождение порядков крепостных времен. Вот только росту государственных запасов это не способствовало. Голодные крестьяне хотели сами есть выращенный ими хлеб, что противоречило линии партии и правительства, и в том же 1932 году был принят известный указ от 7 августа, более известный как закон о колосках, в котором говорилось:
"1. Приравнять по своему значению имущество колхозов и кооперативов (урожай на полях, общественные запасы, скот, кооперативные склады и магазины и т. п.) к имуществу государственному и всемерно усилить охрану этого имущества от расхищения.
2. Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества.
3. Не применять амнистии к преступникам, осужденным по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества".
Но никакие репрессии не помогали поднять урожаи, а крестьяне при первом удобном случае пытались бежать в города. Колхозник А. Е. Кирпичников из Сибири в 1937 году писал Калинину и Сталину, пытаясь объяснить, какой вред коллективизация принесла селу:
"В колхозах наблюдается во всем печальная картина, особенно если сравнить с годами НЭПа, т. е. с единоличной жизнью крестьянства с 1925 по 1930 г., когда с появлением всяких сельскохозяйственных машин сельское хозяйство заметно росло и обогащалось. Люди интересовались жить и работать в крестьянстве, и не нужно было никакое начальство (как теперь имеется масса неработающих, как-то: председатели, счетоводы, бригадиры и проч.). Строилась тогда деревня, каждая деревня, хутор, заимка были полны лошадей, скота, птицы, заваливали город всякой сельскохозяйственной продукцией. На рынках для рабочего все было дешево. Действительно, тогда становились все зажиточными, довольными... С 1930 г. коллективизацией все богатство провалили как сквозь землю. Теперь наблюдается в колхозной деревне совсем обратная картина: застыла стройка, особенно собственность колхозников. Только можно на картине увидеть, что, дескать, все строится общее: дома, общежития, бани и проч. Строится ли это в самом деле? Люди работают словно принудительно, большинство уходят из колхозов в город, совершенно не интересуются жить в колхозе, обзаводиться семейной жизнью и терпеть нужду. В такой жизни многие интересуются работать только на себя, т. е. не иметь детей. Уходят люди и на производство: дескать, там порядки лучше. Взять, к примеру, лучшее доказательство: красноармеец, отслуживши срок службы в РККА, очень редко прививается к колхозу, а большинство разузнают, чем в колхозе пахнет, и сматываются на производство в город. Много колхозов, вернее, колхозников живут полуголодными и голодными, оборванными, очень жалко питаются (хлеб да картошка), мяса не видят, так как вырастить лишнюю скотину, прокормить ее очень трудно. Трудно живется колхозникам (рядовым), имеющим по пять-шесть детей. Такое положение наблюдается во множестве колхозов нашей Восточно-Сибирской области".
Практически ту же картину описывал колхозник Н. П. Ветлужский из Кировской области:
"В настоящее время в колхозах осталось, если считать старое население, которое было до колхозов, только 50%. Этот факт характеризуется неохотностью жить в колхозе, и сейчас текущность колхозников из колхозов продолжается — и очень в большом количестве".
Колхозники писали в Москву и о низкой квалификации и пьянстве колхозного и районного руководства. В письме И. Г. Котлова из Горьковской области говорилось:
"Если будет далее такая работа, какая в настоящее время идет, то долго не будут колхозники зажиточные. Еще добавляю, как руководят в колхозах председатели колхозов. Вперед скажу поговорку: если хозяин дома занялся распутством, то и семья вся вразброд пошла. Так и у нас в колхозе занимаются ежедневной пьянкой — и распущенность в колхозе, безучетность, а председатель с/совета и района только посмеются, и все словно так и надо. Пей председатель колхоза и угости председателя с/совета и председателя района, всегда будешь хорош, так говорят председатели колхозов. И верно, в нашем колхозе за пьянку и распущенность в колхозе общее собрание колхозников захотело переизбрать другого председателя колхоза, так тут приехал председатель района Говоров, председатель с/совета Великанов. Не дадим, говорят, сменить председателя, пускай сидит старый, и не дали говорить никому членам колхоза, напротив, загнали всю критику и самокритику".
После массы подобных сигналов, поступавших на протяжении нескольких лет, в 1940 году за их проверку взялась Прокуратура СССР. Выявленная картина могла поразить воображение любого незнакомого с советскими реалиями. Около 70% председателей колхозов до назначения не имели ни малейшего опыта работы на земле. В колхозы направлялись любые не справляющиеся с собственными обязанностями районные работники вплоть до проворовавшихся заведующих магазинами. Прокуратура специально отмечала, что имеется масса случаев, когда председатель, разваливший и разворовавший один колхоз, тут же отправляется руководить другим.
Чтобы справиться с этой проблемой, парторганы стали отправлять на места массу подробнейших инструкций, содержавших сведения о том, что, как и когда следует делать в колхозах — начиная от сева, кончая уборкой по каждой из культур. А для проверки исполнения посылали на каждое мероприятие контролеров, разбиравшихся в сельском хозяйстве еще меньше самых неквалифицированных председателей. А на самих бедолаг председателей, добиваясь выполнения всех планов и установок, давили так, что они кончали жизнь самоубийством. УНКВД Чкаловской области в декабре 1944 года сообщал Берии:
"В Чкаловской области за последнее время имели место два случая самоубийства председателей колхозов на почве затруднений в хлебозаготовках. 15 сентября 1944 года покончил жизнь самоубийством через повешение председатель колхоза "Ударник" Троицкого района Белышев Дмитрий Ксенофонтович, 1899 года рождения, председателем колхоза работает с 1936 года с перерывами... Выездом на место происшествия работников РО НКВД и Райпрокуратуры установлено, что Белышев перед совершением самоубийства свою семью отправил в огород рыть картофель. В отсутствие их он закрыл квартиру на замок, а сам зашел в сарай, залез на перекладину, привязал веревку за стропила, накинул на себя петлю и задушился. При осмотре трупа Белышева в кармане пиджака была обнаружена написанная Белышевым записка следующего содержания: "Погиб от нетерпения сердца, я — Белышев — не предатель родины, но меня предали невольно работники МТС Рожков (директор Ташлинской МТС) и другие. С весны Рожков сказал: "Я тебя загоню в тюрьму". Он стал это делать постепенно, но дело довел до конца. Но моя жертва невинна и честна перед родиной и страной, хлебоотгрузка сорвана по вине МТС. Я — Белышев — бился изо всех сил, но без помощи сделать ничего не мог, а райком слушал Рожкова и не возражал играть колхозом "Ударник". Машины одну за другой угоняют и взамен гробят колхоз. Где имеются масло, свиньи, телята, овцы, пшеница — там машины. Но это неверно, а я не подхалим. Всего не делал, простите за нескромность и помогите моей семье. Прошу всех колхозников: не серчайте на меня. 15.1V-44 г. Белышев". Предварительным расследованием установлено, что 11 сентября 1944 года на бюро райкома ВКП(б) был заслушан отчет предколхоза "Ударник" Белышева о сдаче хлеба государству за вторую пятидневку сентября месяца. Бюро РК ВКП(б) своим постановлением обязало предколхоза Белышева к 15 сентября выполнить пятидневный график сдачи хлеба государству, а 15 сентября доложить на бюро об исполнении. Бюро райкома также предупредило Белышева, что если он не выправит положение со сдачей хлеба государству, то он будет снят с работы, исключен из партии и отдан под суд. Указанное решение бюро райкома ВКП(б) Белышев не выполнил и хлеба государству в третьей пятидневке сентября не сдавал ввиду технических неполадок комбайна и молотилки".
"Поражает какое-то тупое равнодушие"
Еще меньше стало желающих жить и работать в колхозах после войны, в особенности на освобожденных от немцев территориях. Оккупанты распускали колхозы, и после их изгнания колхозники крайне неохотно соглашались вновь заниматься коллективизацией. Политуправление 3-го Белорусского фронта в 1944 году описывало ситуацию в ближнем тылу войск — в Смоленской области — так:
"Колхозница Потапешкина из колхоза им. Ворошилова Мервинского сельсовета Руднянского района заявила: "Зачем обратно создали колхозы, оставили бы так, как было при немцах. И мы бы были сыты, и государству бы хватило, а то работаем, работаем, а получать будет нечего. Часть урожая отдадут государству, а остальное пропьет председатель, а нам покажут фигу за то, что мы работали, как волы, целое лето"... Колхозник колхоза "Путь Ильича" Крюковского сельсовета Красненского района заявил: "Плохо сделали, что стали сеять колхозом, лучше бы дать свободу каждому сеять индивидуально, нашлись бы семена, и давно уже посеяли бы — и посеяли больше, чем сейчас установлено планом"".
В последующие годы колхозники всеми силами уклонялись от работы в колхозах. Снятый с должности в том числе и за развал сельского хозяйства области бывший секретарь Владимирского обкома Г. Н. Пальцев в 1952 году писал Сталину, что обстановка в Московской области ничем не лучше, чем в подведомственном ему прежде регионе:
"В Московской области, как и в других областях, имеются и слабые, отсталые колхозы. Это они, наименее обеспеченные из колхозов, так щедро теряют и разбрасывают свой урожай. Наличие слабых, отсталых колхозов такое же несомненное свидетельство крупнейших упущений и недостатков в руководстве сельским хозяйством со стороны партийных и советских организаций районов и областей. При этом следует заметить, что некоторые руководители областей и районов допускают, мягко выражаясь, "неточность", когда говорят об отсталых колхозах как "отдельных отсталых колхозах" (см. отчетный доклад Н. С. Хрущева на X Московской областной партконференции). Если провести строгую объективную проверку, то она покажет, что отсталые колхозы далеко не отдельные. Люди в таких колхозах живут не столько доходами от использования общих средств производства, сколько за счет личного приусадебного хозяйства, и поэтому отсталый колхоз скорее напоминает не коллективное социалистическое хозяйство, а скопление мелких единоличников, прикрывшихся колхозной крышей. Скот в отсталых колхозах содержится в условиях, находящихся в вопиющем противоречии с элементарными требованиями зоотехники. Зимой скот просто нередко голодает. И вообще-то в отсталых колхозах поражает какое-то тупое равнодушие, с которым колхозники относятся к гибели общественного добра и упадку хозяйства. Колхозники отсталых колхозов прониклись вредной, несвойственной подлинному колхознику психологией. Городские люди убирают общественный урожай, а колхозники в это же время усиленно занимаются уборкой картофеля со своих огородов и на упреки горожан в нерадивом отношении к колхозной работе спокойно отвечают: "Убирайте сами. Нам все равно ничего не достанется. Все пойдет государству и колхозу". Когда же на собраниях и в беседах колхозников начинают убеждать в необходимости выходить на работу в колхоз, более сознательные колхозники выступают так: "Да, граждане, правильно, надо помочь колхозу и московским рабочим убирать урожай"... Из отсталых колхозов молодежь бежит в города, а из деревень, объединяемых такими колхозами, люди нередко целыми хозяйствами переселяются в различные поселки. Недаром вокруг Москвы так быстро растут разного рода поселки. Колхозники, переселившиеся в эти поселки, устраивают молодежь на работу, а сами, получив приусадебный участок, ведут на нем свое садово-огородное хозяйство и животноводство деловито и искусно. Многие деревни Московской области сильно обезлюдели. Например, в колхозе "Красный маяк" Уваровского района осталось на 33 хозяйства только 5 девушек, а из парней, кроме трактористов и двух инвалидов, никого нет в колхозе".
Все проблемы, как водится, пытались решить путем отправки на места огромного количества суровых и обязательных к исполнению инструкций. Однако уже в 1954 году стало очевидно, что происходит пустой бумагооборот. В записке отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК КПСС, направленной Хрущеву, говорилось:
"Некрасовский райком партии, райисполком и районное управление сельского хозяйства Ярославской области за 1953 г. получили 3121 директиву, или в среднем по 10-11 директивных документов в день... При таком обилии директив немыслимо организовать проверку их исполнения. Нельзя умолчать и о том, что при этих условиях руководители районов приучаются работать канцелярско-бюрократическими методами. Районные организации также принимают много решений и направляют их в МТС, колхозы и сельсоветы. Некрасовский райком КПСС, райисполком и районное управление сельского хозяйства (Ярославская область) за 1953 г. выработали и направили в низовые организации 2562 директивы, или по восемь-девять в день".
Считавший себя непревзойденным знатоком сельского хозяйства Хрущев настоял на принятии Президиумом ЦК решения о резком уменьшении потока бумаг. А затем выдвинул множество предложений по улучшению управления сельским хозяйством и повышению урожаев и качества работы колхозов и совхозов. В числе мер, принятых в последний год его правления, было введение надбавок к зарплатам председателей отстающих колхозов и работающих в них специалистов. О председателях в решении 1964 года, в частности, говорилось:
"Учитывая, что отстающие колхозы не смогут обеспечить должной оплаты труда председателей колхозов, установить им денежную доплату за счет государственного бюджета в размере 100-150 рублей в месяц дополнительно к установленной оплате труда в колхозе".
Такие деньги в те времена были очень большими, но добиться с их помощью существенного сдвига так и не удалось. Как не помогли сельскому хозяйству выйти из прорыва и все последующие решения и мероприятия. К концу существования СССР почти повсеместно на селе не осталось ни тех, кто мог бы работать, ни тех, кто мог бы ими руководить.