Специфика современного политического терроризма заключается в том, что борцам, выступающим против государства, удалось на практике соединить опыт тоталитарной государственности XX века с технологией массовых телекоммуникаций.
От Каина до наших дней
Расхожий язык превращает изначально исполненные четкой смысловой нагрузки слова в стертые пятаки. Такая участь не могла не постигнуть и слово "терроризм", повторившее судьбу другого стертого пятака — слова "фашизм". Теперь под терроризмом разумеются и чисто уголовные похищения людей с целью выкупа, и убийства на политической почве, и брутальные методы ведения войны, и вообще все, что не нравится говорящему. Один депутат-жириновец назвал "политическим терроризмом" требование Черномырдина повторно проголосовать вотум доверия кабинету.
Если понимать термин чисто этимологически (латинское "terror" означает "страх", следственно "терроризм" означает "устрашение"), тогда, конечно, всяко лыко в строку, ибо любое насилие неизбежно имеет устрашающий эффект. Возможно сужение понятия, при котором террором называется сознательно направленное по отношению к государству насилие, чинимое не входящими в правящую элиту группами граждан.
Вероятно, именно таким образом — как деятельность по ниспровержению государственного строя, осуществляемую посредством убийства высших лиц государства, — понимал террор Солженицын, когда говорил, что Россия является первопроходцем и в части политического террора: Запад познал "красные бригады" etc. лишь в 70-е годы XX века, тогда как Российскую империю трясло от "Народной воли" еще век тому назад.
В смысле родовой общности Солженицын, вероятно, прав. К "новым левым" увлеченно прикладывали "Бесов" Достоевского, отмечая ряд удивительно точных психологических и мировоззренческих сходств. "Воронка террора", при которой теракт из средства быстро превращается в самоцель, тоже, конечно, роднит Желябова и Перовскую с Карлосом-Шакалом и Ульрикой Майнхоф. Но технологических — "как это делается" — различий гораздо больше.
От царей к обывателям
Главное различие — в адресности. Народовольцы и всякие прочие террористы, действовавшие до конца 60-х годов XX века — до наступления современной террористической эпохи, непосредственной целью своих покушений избирали конкретных лиц в связи с их государственной или общественной деятельностью: царей, министров, губернаторов, городовых etc. Это, конечно, никак не значит, что прочие граждане могли почитать себя в безопасности — при убийстве Александра II бомбой был разорван проходивший мимо девятилетний мальчик-разносчик, а при взрыве дачи Столыпина на Аптекарском острове погибло несколько десятков дожидавшихся в приемной просителей, — однако прямого умысла на убийство этих людей у тогдашних террористов не было. Мальчик и просители проходили по разряду издержек борьбы. Целью террористов былых времен было сокрушение наличного государственного строя и захват власти.
ИРА, "красные бригады" и палестинские патриоты также практиковали адресные убийства (в числе их жертв дядя английской королевы лорд Маунтбэттен, итальянский премьер-министр Альдо Моро, председатель западногерманского Союза промышленников Ганс Шляйер). Однако открытая ими новейшая эпоха имеет характерные отличия. "Интернационал террора" сделал то открытие, что можно и нужно совершать массовые убийства (или угрожать убийством) мирных обывателей еще до всякого захвата государственной власти, ибо как раз эти убийства или их угроза расчищают дорогу к этой самой власти. Из досадных (или безразличных) издержек посторонние жертвы превратились в желанную цель.
Обвальная приватизация
До тех пор понятие политического заложничества неразрывно было связано с государством, ибо только оно и брало заложников в обеспечение политических требований — от времен римского ius gentium, где институт заложников был гарантом международных договоров, до времен красного террора и третьего рейха с нормативом заложников, расстреливаемых за каждого убитого фрица или большевика. Современные террористы сделали то важнейшее открытие, что методы тоталитарного государства могут быть приватизированы. В итоге этой приватизации сущий Гитлер формально продолжает проходить по разряду свободолюбивых борцов с монструозным государством.
Ведь для правозащитников и прогрессивной общественности методы ГУЛАГа или гестапо по определению могут быть применены лишь теми, кто занимает официальные посты официального государства, — подобно тому, как взятку имеет возможность взять лишь должностное лицо. Но Шакал (Ильич Рамирес Санчес) или Шамиль Басаев — лица неофициальные, по епархии государства-Левиафана они не проходят, и потому их практика по определению не может быть тоталитарной. Странным образом тут не помогает даже откровенность террористов. Захватившие Альдо Моро "красные бригады" называли место тайного содержания премьера "народной тюрьмой", но и столь открытое признание того, что застенок может быть приватным, не поколебало железную логику прогрессивной общественности: коль скоро субъект данного казуса не есть государство, то применимые лишь к государству обвинения в тоталитарной практике тут неуместны.
"Чтоб разъединить их всех, чтоб лишить их воли"
Практика заложничества оказалась необычайно эффективной и по другим причинам. Убийства по должности — далеко не столь эффективный способ принудить государство к капитуляции, как то может показаться. Государственный муж может черпать силы в идеологии служения, при которой угроза смерти входит в профессиональный риск и профессиональные обязанности. Александр II, Столыпин, Плеве были готовы к смерти, и своей главной цели — устрашить и сломить их волю, принудив к капитуляции — террористы отнюдь не добились. Между тем именно сломить дух нации и ее вождей — главная задача террористов. Куда эффективней, чем открытое убийство человека, готового к смерти и презирающего убийц, оказывается игра в кошки-мышки со случайно захваченными мирными обывателями, за злосчастной судьбой которых с замиранием сердца глядит вся нация. Протяжная игра из жарка в ледок, из ледка в жарок ломает волю куда надежнее, чем одиночный взрыв или выстрел.
Но инверсия, в результате которой частные лица обрабатывают гулаговскими методами общество и государство была бы все же не вполне эффективной. В открытом обществе, подвергнувшемся набегу приватизированного ГУЛАГа, обрабатывают не тех, кто в заложниках, а тех, кто на свободе, и возникает проблема информационного обеспечения: как обеспечить беспрестанное и разрушающее волю давление на сознание нации.
Прорыв наступил с появлением эры массовых коммуникаций, так называемой "телевизионной реальности", когда миллионы телезрителей могут видеть кровавые исторические драмы на экране в режиме реального времени. Газетное сообщение об убийстве царя или министра — это отстраненный факт, подлежащий осмыслению и интерпретации, вряд ли пойдущей на пользу убийцам. Транслируемая по телевизору "пытка надеждой" — это забивающее всякий анализ непосредственное эмоциональное восприятие.
Ломающая волю угроза террора входит в каждый дом, и не случайна крайняя любовь террористов к паблисити. Прикрывшись телами заложников, они чувствуют себя в относительной безопасности, и потому могут позволить себе протяжные телевизионные пресс-конференции (одно из первых требований Басаева в Буденновске), требовать к показу устрашающие видеоматериалы и. т. д. — открываются возможности информационного давления, которой начисто были лишены террористы прежних эпох, ибо что такое прокламация по сравнению с телевизионной реальностью.
Без publicity нет prosperity
Представители СМИ не слишком вникают в стоящую перед властью антиномию — уступать террористам нельзя, но и не уступать тоже нельзя. Еще меньше вникают они в собственную антиномию: информирование общественности о событиях — тем более столь важных — есть профессиональный долг прессы, но в широчайшем показе драмы с заложниками жизненно заинтересованы также и террористы, победа которых над открытым обществом навсегда лишит прессу возможности свободно исполнять свой профессиональный долг.
Необходимо сделать два допущения. Первое: гражданину открытого общества нельзя делать ничего, что могло бы пойти на пользу террористам, ибо в развязанной ими безжалостной войне с обществом террорист есть враг. Второе: деятели СМИ также осознают себя гражданами своей страны. Будучи признанными верными, эти допущения приводят к осознанию необходимости если не военной цензуры, то хотя бы военной самоцензуры. К Западу, далеко не сразу, но пришло это осознание — первоначальная эффективность работы средств массовой телекоммуникации по разложению населения противника (т. е. собственной страны) начала несколько снижаться. Первоначальное совпадение либерального стереотипа ("всякая цензура — зло") и террористической прагматики ("в момент, когда мы через СМИ душим страну страхом, для нас всякая цензура зло") начало разрушаться. В конечном счете это отчасти вывело СМИ из списка объективных орудий террора.
В каком-то смысле массовые телекоммуникации испытали стандартную судьбу всех прочих технических новшеств глобального характера. Будучи нейтральными к добру и злу, все они могли быть использованы и для блага, и во зло, причем если использование во благо требует известного времени и технической доработки, то вредоносное применение начинается сразу и немедля. По принципу "Чингисхан с телеграфом" современные СМИ в качестве первого продукта породили как раз политический терроризм. На Западе — в конце шестидесятых. В отсталой России, где массовые телекоммуникации только сейчас обрели должную оперативность эффективность, — в середине девяностых. Что же касается подлежащих приватизации чингисхановых традиций, являющихся другой составной частью современного терроризма, то с этим в России всегда все было в порядке.
МАКСИМ СОКОЛОВ