В Мюнхене в Доме искусств (Munich, Haus der Kunst) закрылась экспозиция "Серьезные игры. Дух романтизма в немецком искусстве, 1790-1990 годы" (Ernste Spiele. Der Geist der Romantik in der deutschen Kunst 1790-1990). Выставка раньше проходила в Лондоне и Эдинбурге (об английском варианте Ъ писал в свое время), но в Мюнхене она была показана в сильно измененной версии. Как бы ни относилась к этой экспозиции пресса, обвиняющая "Серьезные игры" в избыточности и рыхлости материала, она стала одним из интереснейших исследований пресловутого немецкого духа, размышления о котором продолжают занимать Германию и всю Европу.
Немецкий дух больше всего, пожалуй, досадил миру. Ни один просвещенный человек сегодня, конечно, не станет винить германскую культуру в ужасах двух мировых войн. Всем известно, что Германия оказалась жертвой и своими страданиями искупила грехи, в которых была виновата. Тем не менее вопрос о том, насколько ответственен национальный характер за те или иные исторические события, время от времени всплывает и будет всплывать вновь.
Выставка, развернутая в Мюнхене, вновь впрямую его сформулировала. Сделана она с пугающей откровенностью, хотя это ощутимо при изучении выставочного каталога в большей степени, чем на самой экспозиции. Огромное количество информации, обрушенное на голову бедной публики, поглощает все силы и не дает возможности связать воедино явления, которые выглядят слишком разнообразными. Казалось бы, что общего у засыпанного снегом распятия Каспара Давида Фридриха, прочерченных чернилами на темперном фоне детских линий Пауля Клее и покрытых густым слоем белой краски газет Йозефа Бойса? В каталоге все эти произведения являют собой четкую картину немецкого ощущения зимнего одиночества, столь характерного для германской романтической души. На выставке, где столь жестко выстроенный ряд прослеживается с трудом, четкость, созданная в каталоге, размывается множеством дополнительных визуальных импульсов, что не в силах учесть ни один самый добросовестный куратор.
Сама экспозиция стала образцом немецкого отношения к искусству, романтического по своей сути. Произведения подобраны как доказательства определенной идеи — сами по себе они не слишком занимают кураторов. В самоценности искусству отказано — оно превращается в нечто заведомо вторичное, в одно из проявлений материальной культуры. В этой ситуации любые рассуждения о художественности делаются абсолютно неуместными.
При таком явном приоритете чистой идейности каталог оказывается важнее экспозиции. Как правило, даже при наличии большого количества вступительных статей, каталоги посвящены выставленным произведениям и состоят из текстов, сопровождающих иллюстрации. Здесь 510 работам, экспонируемым в Haus der Kunst, из семисот страниц уделено лишь двадцать. Собственно каталог ограничен перечнем, так что живопись и рисунки превратились в изящное оформление сборника эссе, выпущенного по поводу романтического духа в немецком искусстве. Пренебрежение к художествам вызвало раздражение и публики, и прессы: выставка широкого успеха не имела, что тоже вписывается в канон немецкого романтизма, в котором тема одиночества художника (в данном случае куратора) является одной из главных. В конце концов, творцу положено алкать непризнания и парить в разреженном воздухе чистой идеальности, который претит простому зрителю.
Условной датой начала "серьезных игр" назван 1790 год. Самые ранние работы на выставке — ночные кошмары Генриха Фюсли. Однако эта своеобразная вариация на тему "Сон разума рождает чудовищ" служит прологом к основному действию, начинающемуся с двух небольших картинок Георга Фридриха Керстинга "Теодор Кернер, Фризен и Хартманн на форпосте" и "Девушка, плетущая венок". С точки зрения невинного обывателя, это два прелестных образчика бидермайера. На первой картинке изображены три юноши в чаще дубового леса, отдыхающие во время охоты. На второй — прелестная Гретхен в белом платье, плетущая венок из дубовых листьев, вероятно, за неимением цветочков. Надо обладать определенной изощренностью, дабы понять, что отдыхающие молодые люди — национальные герои войны с Наполеоном, что девушка плетет венок погибшим, что дуб — это языческий символ Германии, что кукольные фигурки представляют собой поколение эпохи "Бури и натиска", что обе картины являются страстным манифестом нового искусства и что кураторы сообщают нам следующее: мирное начало немецкого романтизма не предвещало никаких угроз со стороны пресловутого немецкого духа.
Вся выставка состоит из разделов, определяющих основные идеи романтизма, вроде "Изображение художника — одиночество и сообщество", "Национальный миф — единство грез и единство необходимости", "Единство Космоса — единство Искусства", "Гимн к ночи — сон и бессознательное". Все эти разделы начинаются с одного и того же — с аккуратных картинок бидермайера. Далее эта аккуратность, еще свойственная Рунге и Фридриху, вдруг начинает корежиться в болезненных судорогах экспрессионизма и, скорчив последнюю гримасу в искусстве Третьего рейха, оказывается полностью разбитой в размашистых произведениях Георга Базелица, Йозефа Бойса, Ансельма Кифера и Герхарда Рихтера. Германский романтизм развивался от кукольной фигурки художника в мастерской на картине Керстинга до огромной фигуры шагающего Бойса, от маленького рисунка звездного свода Шинкеля до гигантской инсталляции Отто Пине, заполнившего светящимися проекциями целый зал, от крошечной "Меланхолии" Фридриха до двухметровой "Стены" Рихтера.
На выставке настойчиво проводится аналогия между двумя произведениями: "Восходом луны на море" Каспара Фридриха, изображающим двух девушек и молодого человека, любующихся морем, луной и парусниками, и "Концом ХХ века" Йозефа Бойса, инсталляцией, представляющей сорок четыре раскиданных обломка базальта. Девушки, парусники и луна пропали, море высохло — остались скалы, теперь превратившиеся в подобие культурных обломков. Настойчиво проводимые параллели между Фридрихом и Рунге, с одной стороны, и Бойсом, Кифером, Рихтером и Польке — с другой, рождают ощущение, что при своем рождении немецкий романтизм был скован штанишками бидермайера, но к концу ХХ века он вырос, раздался, порвал детские одежки и предстал перед миром этаким Нибелунгом. Все ему нипочем, ничего ему не страшно — ни опыт экспрессионизма, ни опыт Третьего рейха.
Впору испугаться, что и сделали английские кураторы, пытавшиеся засунуть Германию обратно в ползунки бидермайера. В английском варианте выставки это даже удалось, но в Мюнхене попытки робких англичан были решительно отметены. Вместо исторического исследования, каким хотелось бы многим европейцам почтить немецкий романтизм, выставка "Серьезные игры" стала манифестацией германского духа, проведенной в честь нового объединения Германии. Порождение "Бури и натиска", движения за единую Германию в борьбе с Наполеоном, романтизм с новой силой возрождается на руинах берлинской стены. Что это будет означать в дальнейшем, пока не очень хорошо понимают и сами немцы. Пытаясь в этом разобраться, они приносят художественность в жертву идеям с той же раздумчивой сосредоточенностью, с какой позволяют упаковывать здание Рейхстага болгарину Кристо.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ