«Крупская компрометирует Ленина»

70 лет назад, 27 февраля 1939 года, на следующий день после своего 70-летия, умерла вдова В. И. Ленина Надежда Крупская. Многие предполагали, что ее отравили, поскольку на протяжении предшествовавших лет ее воспоминания регулярно отравляли жизнь Иосифу Сталину. Как выяснила корреспондент "Власти" Светлана Кузнецова, способ, которым устранили Крупскую, использовался затем еще не раз.

"Это я написала с маху"

Начиная процесс новой, чисто советской канонизации Ленина, его соратники вряд ли предполагали, что им придется идти по тому же пути, которым уже прошли последователи Христа,— от создания множества версий его жизни до выбора единой официальной концепции и признания ересью не укладывающихся в нее красных евангелий. В 1924 году после похорон вождя мирового пролетариата об этом еще не задумывались. На волне всеобщего горя о Ленине писали те, кто его хорошо знал, те, кто только видел, и даже те, кто где-то что-то слышал. А на волне всеобщего интереса все ожидали воспоминаний самых близких вождю людей, прежде всего вдовы — Надежды Константиновны Крупской.

Несмотря на то что она не занимала в партии никакого особого положения, хотя бы отдаленно напоминавшего статус вдовствующей императрицы, никто еще не забыл, что на протяжении долгих лет Крупская была секретарем и советчиком Ильича, а в последние годы его жизни стала главным связующим звеном между ним и партией. И потому в 1924 году ее начали особенно активно приглашать на различные совещания и заседания, не относившиеся к вопросам просвещения и агитации, за которые она отвечала. Кто-то из товарищей по партии хотел у нее узнать, что думал Ленин об обсуждаемой теме. А кто-то наверняка исподволь пытался узнать, что думал и говорил Ленин о нем самом и будет ли об этом написано в воспоминаниях Крупской.

С особенным напряжением результатов труда первой вдовы страны должен был ожидать Сталин. В партийных верхах ни для кого не была тайной его взаимная неприязнь с Крупской, так что включение в ее мемуары нелестных характеристик и дискредитирующих Сталина эпизодов могло существенно усложнить его борьбу за власть. Крупская, например, могла вспомнить о том, как Ленин написал для оглашения на партконференции тезисы и попросил огласить их товарища Кобу, который собирался там же выступать. Однако затем оказалось, что Сталин ленинские листки якобы потерял, а мысли Ильича перекочевали в его собственный доклад.

Поэтому можно себе представить, что почувствовал Сталин, получив оконченную в декабре 1924 года рукопись первой части воспоминаний Крупской вместе со следующей запиской:

"Тов. Сталин. Посылаю начало своих воспоминаний. Мне трудно решить самой, годятся ли они на что-нибудь, можно ли их печатать. Конечно, близкие люди прочтут с интересом, но это другое дело. Это я написала с маху и, признаться, не могла перечесть... Напишите, пожалуйста, что думаете... Простите, что обращаюсь к Вам с этой личной просьбой, но что-то не могу сама решить. Но писать воспоминания я могу только так".

К радости Сталина, рукопись затрагивала события до 1907 года, не содержала никакого антисталинского компромата и вообще оказалась занимательным описанием жизни и работы Ленина и окружавших его революционеров. Оружием в политической борьбе эти мемуары стать не могли. Так что Сталин мог спокойно написать:

"Надежда Константиновна! Прочитал Ваши воспоминания залпом и с удовольствием. Нужно обязательно напечатать, по возможности без изменений".

Публикация книги началась в 1925 году, и партийные издания разместили о ней восторженные отзывы, называя мемуары Крупской "неоценимым источником". Однако чуть раньше, в конце 1924 года, отношение партийной верхушки к Крупской существенно изменилось. Написав беззубые мемуары, она вычеркнула себя из аппаратной борьбы и больше не представляла ни для кого опасности. На заседании Политбюро, где обсуждался вопрос о помещиках, вернувшихся в свои дома, Крупская попыталась выразить недоумение по поводу того, что дворян собираются выгонять поголовно, а помещиков недворянского происхождения — с учетом заслуг и результатов труда. Она считала, что нужно безоговорочно выгонять всех, но ее тут же нелицеприятно раскритиковали.

А после того, как некоторое время спустя она ненадолго вошла в оппозицию, ее стали разносить, не слишком выбирая выражения. Не забывали сталинцы и о воспоминаниях Крупской. Многие места из мемуаров, которыми восхищался генеральный секретарь, подверглись критическому обсуждению партийными историками и ветеранами партии. Вдове Ленина поставили в вину упоминания о теплом отношении Ленина к идейному противнику — меньшевику Юлию Мартову. Особенно неуместной показалась рецензентам приведенная в мемуарах фраза больного Ленина, узнавшего о смертельной болезни Мартова: "Вот и Мартов тоже, говорят, умирает..."

Но наибольшее раздражение у критиков вызвало описание встречи Ленина со священником Григорием Гапоном, которого в СССР иначе как попом-провокатором к тому времени уже никто не именовал.

"Через некоторое время после приезда Гапона в Женеву,— писала Крупская,— к нам пришла под вечер какая-то эсеровская дама и передала Владимиру Ильичу, что его хочет видеть Гапон. Условились о месте свидания на нейтральной почве, в кафе. Наступил вечер. Ильич не зажигал у себя в комнате огня и шагал из угла в угол. Гапон был живым куском нараставшей в России революции, человеком, тесно связанным с рабочими массами, беззаветно верившими ему, и Ильич волновался перед этой встречей... Владимир Ильич, придя со свидания с Гапоном, рассказывал о своих впечатлениях. Тогда Гапон был еще обвеян дыханием революции. Говоря о питерских рабочих, он весь загорался, он кипел негодованием, возмущением против царя и его приспешников. В этом возмущении было немало наивного, но тем непосредственнее оно было. Это возмущение было созвучно с возмущением рабочих масс. "Только учиться ему надо,— говорил Владимир Ильич.— Я ему сказал: "Вы, батенька, лести не слушайте, учитесь, а то вон где очутитесь",— показал ему под стол"".

Старый большевик Михаил Ольминский в числе прочих критиков возмущался тем, что Крупская не дала этому эпизоду правильной партийной оценки, и писал: "Крупская компрометирует Ленина, уверяя, будто он мог поддаться влиянию Гапона".

"Владимир Ильич подголадывал"

Все хуже шли и служебные дела Крупской. В Наркомпросе РСФСР, в коллегии которого она состояла еще при жизни Ленина, круг ее обязанностей все более и более сужался. Сначала ее отстранили от пропаганды, потом от борьбы с неграмотностью, потом от управления школами и составления школьных программ. В конце концов в ее ведении оказались только библиотеки, направляя деятельность которых она не могла принести никакого вреда новому, сплоченному вокруг Сталина руководству партии. Однако старая подпольщица не собиралась сдаваться. Выпуская сборники высказываний Ленина, она строила их так, что в них, например, ни разу не упоминался Сталин. Но, главное, она продолжала писать воспоминания, публиковавшиеся, правда, все реже. Наверное, к тому времени Сталин уже понял и по достоинству оценил то, что делала вдова вождя мирового пролетариата. Она подрывала основу основ новой идеологии — тезис о том, что Ленин — гений и его ближайший ученик и соратник Сталин — гений того же масштаба и всегда прав.

Крупская доказывала, что Ленин не великий гений, а обычный, хотя и очень талантливый человек со всеми присущими людям достоинствами и недостатками. Причем делала она это буквально при каждом удобном случае. В 1936 году с ней встретился партийный историк Исаак Минц, впоследствии ставший академиком. Его интересовали детали событий, происходивших в Смольном в 1917 году. И, отвечая на вопросы Минца, Крупская неустанно вставляла детали, подтверждающие правоту ее, а не сталинской концепции.

"Владимир Ильич,— рассказывала она,— вначале очень напирал на то, чтобы ввести у нас некоторую демократию. Например, жили мы в Швейцарии. Там очень много таких вещей, и нам надо их перенять. Например, отсутствует бюрократизм в школьном деле. Там, например, мать не вызывают, а спрашивают мальчика: "Вы каждый день обедаете?" Тот говорит — нет, и его сейчас же записывают на обеды. Потом не надо доказывать государству, что сапог нет,— дают сапоги. В милиции. У милиционера легкие не в порядке, его в санаторий посылают. Там очень много демократичности, во Франции этого нет".

Или вдруг она вспоминала о том, как Ленин старался привлечь в первое советское правительство своих политических противников — эсеров во главе с Марией Спиридоновой. Причем не поражал собеседников гениальностью, а долго и ласково уговаривал:

"Я помню первый вечер, где Владимир Ильич выступал, когда пришли левые эсеры. Это было заседание. Помню, как он необычайно мягко разговаривал со Спиридоновой. Тогда эсеры ведь громадное значение имели, и важно было, чтобы они примкнули. Я помню заседание, я с правой стороны сидела".

Тут же Крупская одним махом уничтожила миф о том, что Ленин в Кремле без устали трудился в своем кабинете:

"Мы с Владимиром Ильичом все время вместе жили, но в годы Советской власти я не была его личным секретарем, не была в ЦК, не было того, что пришел, ушел на всех заседаниях. В СНК бывала, если вызовет только, почти никогда не бывала, на приемах его не бывала, если только случайно. Правда, он все рассказывал, но одно дело, когда человек рассказывает... Он обыкновенно часа в два вызванивает: "Что же ты не едешь, мы тебя ждем обедать". А после обеда ехали за город, в лес. Ему нужно было кому-нибудь непременно сказать, если он готовит статью, речь, так что я была человеком, которому он рассказывал. Теперь берешь статьи и вспоминаешь, как он рассказывает, а в каких условиях говорил — не помню".

А после ее рассказа о том, как голодный Ленин в Смольном стащил селедку у уборщицы, создаваемый пропагандой образ Ильича рушился прямо на глазах:

"Владимир Ильич подголадывал, а это было потому, что я была в самой буче, Марья Ильинична (Ульянова, сестра Ленина.— "Власть") — тоже, так что присмотра семейного за ним не было. Он наверху сидит, бывало, есть хочется, у него никого нет. Так он ходил в столовку к уборщице, там селедку ест и страшно смутился, когда она пришла".

Крупская использовала любой повод, чтобы рассказать свои маленькие характеризующие Ленина-человека истории всем, кто мог их запомнить или записать и передать другим. Так, в 1938 году ее пригласили в превращенный в музей дом в Горках, чтобы она оценила, все ли находится на тех местах, как было в последние годы Ленина.

И вдруг Крупская начала рассказывать о том, что Горки вовсе не были единственной подмосковной усадьбой, где отдыхал Ленин. Что, когда они жили в Пушкине, для Ильича глушили рыбу. И что потом для отдыха выбирались другие поместья: "Корзинкино и Болшево,— вспоминала Крупская,— это были законспирированные места, и поэтому о них никто не знал".

В Болшеве в помещичьем доме работала детская коммуна, и Ленину с Крупской выделили одну комнату. Так что вскоре они перебрались в Корзинкино. И снова верная себе Крупская рассказывала о первом инсульте Ленина с удивительной искренностью и простотой:

"В Корзинкине был большой помещичий дом, внизу еще был зал с высоким потолком. Мы жили во втором этаже... Там был сад и балкон, на котором Владимир Ильич сидел. Это было в 1922 году, у него там был первый припадок. Ход в ванную был там через мою комнату, и я помню, как его привели, он был красный, растерянный. Накануне мы ходили далеко, это было весной, и мы собирали всякие почки, вербу. Я их ставила в теплую воду. Смотрю, Владимир Ильич ходит, подливает теплую воду. Мы тогда решили на другой день опять пойти, но тут он сказал: "Ты уж сама пойди, а я посижу"".

Поразительные вещи рассказывала Крупская и о жизни в Горках. Заметив вазы для цветов в комнате, попросила их убрать, объяснив, что Владимир Ильич на дух не переносил цветы и часто ругался из-за этого с сестрами, любившими украшать дом. В качестве компромисса он соглашался только на полевые растения, да и то с некоторым трудом. Но еще хуже он переносил врачей, о чем Крупская вспомнила, осматривая комнату Марии Ильиничны Ульяновой:

"Помню, как Владимир Ильич пришел, лег на эту кровать и стал просить, чтобы его из комнаты, где он жил (моей комнаты), перевели. Там была перегородка прозрачная, и ему было видно, что врачи стоят, слушают и смотрят. Он попросил, чтобы его перевели в маленькую комнату (так наз. комната Владимира Ильича), где мы жили вдвоем, когда приехали".

Слово за словом, фраза за фразой она рушила официальный миф о Ленине. Когда ее почти перестали публиковать, Крупская начала использовать обходной путь — стала посвящать немалую часть своего времени консультированию авторов, пишущих о Ленине. Причем не только рассказывала писателям о его жизни, но и использовала остатки своего влияния, чтобы продвинуть написанное ее слушателями в печать. Особое раздражение Сталина и его окружения вызвал роман Мариэтты Шагинян "Билет по истории", который удостоился в 1938 году специального решения Политбюро, где книгу назвали "политически вредным, идеологически враждебным произведением". Роман из употребления изъяли, а всех причастных к его выходу в свет, включая Крупскую, наказали. О ней в решении говорилось:

"Осудить поведение Крупской, которая, получив рукопись романа Шагинян, не только не воспрепятствовала появлению романа в свет, но, наоборот, всячески поощряла Шагинян, давала о рукописи положительные отзывы и консультировала Шагинян по различным сторонам жизни Ульяновых и тем самым несла полную ответственность за эту книжку. Считать поведение Крупской тем более недопустимым и бестактным, что т. Крупская сделала все это без ведома и согласия ЦК ВКП(б), за спиной ЦК ВКП(б), превращая тем самым общепартийное дело составления произведений о Ленине в частное и семейное дело и выступая в роли монополиста и истолкователя общественной и личной жизни и работы Ленина и его семьи, на что ЦК никому и никогда прав не давал".

Как и требовал ЦК, Крупская немедленно открестилась от Шагинян и написала в несколько редакций отрицательные отзывы. К примеру, в письме в "Молодую гвардию" о повести "Володя Ульянов" говорилось:

"Мне рассказ очень не понравился, слабо показано влияние эпохи, в которой рос и складывался Владимир Ильич... Я против этой беллетристики, искажающей действительность".

Однако Крупская продолжила рассказывать о Ленине и его жизни другим писателям и историкам. И терпению Сталина когда-то должен был прийти конец.

"На меня вчера набежали доктора"

Ограничить ее активность еще с начала 1930-х годов пытались с помощью врачей. Благо Крупская давно числилась тяжелобольной.

"Еще в Швейцарии,— вспоминала она,— у меня была очень тяжелая форма базедовой болезни. Путем операции, жития в горах она кое-как ликвидировалась".

После покушения на Ленина в 1918 году произошел рецидив, а затем начало сдавать сердце. Ее регулярно обязывали отдыхать, сокращать число рабочих часов, поменьше работать, а главное — поменьше писать. Но Крупская продолжала работать и продолжала писать свои воспоминания, хотя понимала, что их уже вряд ли удастся напечатать. При этом она категорически отказывалась от медицинских осмотров. Говорили, что она перестала доверять врачам во время болезни Ленина, когда доктора много и часто лгали ей о возможных улучшениях и даже выздоровлении безнадежного больного.

Однако, возможно, она не верила врачам из-за их политической ангажированности, понимая, что они могут выполнять приказы Сталина. Так что повлиять на ее состояние с помощью врачей не удалось. И тогда Сталин придумал другой ход. Бывший директор лаборатории Мавзолея профессор Сергей Дебов рассказывал, что Сталин установил для Крупской специальные часы для посещения покойного мужа. Около саркофага ставили стул, и Крупская, хотела она того или нет, должна была провести в Мавзолее отведенное время. Профессор говорил, что Надежда Константиновна разговаривала с Лениным, рассказывала ему что-то, плакала, а потом вдруг смеялась так, будто сходит с ума.

Понятно, что после таких нервных нагрузок здоровья у нее не прибавлялось. И в какой-то момент она даже согласилась принять помощь врачей, которые главным образом рекомендовали ей покой.

"На меня вчера набежали доктора,— рассказывала она Минцу в 1936 году,— целый консилиум, и сказали: сидите, не рыпайтесь до конца отпуска".

Но затем, видимо, опять почувствовав неладное, Крупская начала уклоняться от контактов с врачами. В ее истории болезни зафиксировано:

"3.I.1939. После прогулки на воздухе в Архангельском наблюдалось помутнение в глазах. Головной боли нет. Сократить рабочие часы до трех часов в день и запретить всякие выступления.

11.I.1939. Разговор с дежурным санитаром лечащего врача: "Работает по четыре-пять часов в день. Выступает, проводит небольшие совещания. На ослабление рабочего режима не согласна, от осмотра отказывается"".

Чтобы не тратить рабочие дни на пустые, с ее точки зрения, мероприятия, в 1939 году Крупская даже свой семидесятый день рождения решила отметить в воскресенье, 24 февраля, на два дня раньше срока. У нее в подмосковном Архангельском на скромное застолье собрались старые друзья и близкие. Виновница торжества почти ничего не ела и выпила несколько глотков шампанского за свое здоровье. А в семь часов вечера ей стало очень плохо. Потом многие подозревали, что во время этого ужина Крупскую отравили. Однако куда вероятнее то, что ее убили просто несвоевременным оказанием медпомощи. Скорая из Лечсанупра Кремля добиралась до больной три с половиной часа. А потом приехавший врач, доцент М. Б. Коган, как считают некоторые специалисты, допустил ошибку в назначении лечения. Осмотрев Крупскую, которую мучили боли в животе, тошнота, рвота и высокое давление, он сделал ей стимулирующий сердечную деятельность укол и велел положить грелку на живот. Через час больной стало только хуже, и врач записал:

"Сохнет во рту. Повторные позывы на рвоту, резкие боли в животе. Тепло не помогает. Пульс 110-120. Ввиду подозрения на острый воспалительный процесс вызваны на консультацию проф. М. П. Кончаловский и А. Д. Очкин. Доложено по телефону замнач. Лечсанупра Левинсону".

Еще через полтора часа состоялся консилиум, на котором констатировали "весьма плохое общее состояние с резко учащенным неправильным пульсом, с посинением губ, носа и конечностей... При исследовании отмечены сильные боли в животе, особенно в нижней половине справа. Считаясь с наличием острых воспалительных явлений брюшной полости (заподозрен аппендицит)... и общего тяжелого состояния б-ной, решено б-ную срочно госпитализировать в Кремлевскую б-цу".

До больницы Крупскую довезли только в половине пятого утра, через девять с половиной часов после начала приступа аппендицита. Для пожилого человека это было равносильно смертному приговору. Перитонит развивался, и больной становилось все хуже и хуже. Придя в сознание она, правда, сказала: "Как там врачи хотят, а на съезд я все равно пойду", имея в виду открывающийся вскоре XVIII съезд ВКП(б). Возможно, она собиралась сказать там что-то важное, и это занимало все ее мысли. Возможно, пыталась подбодрить сама себя.

26 февраля страна отмечала день рождения Крупской, и со всей страны верной соратнице и подруге Ильича отправляли поздравления коллективы и отдельные граждане. А о состоянии виновницы торжества врачи записали:

"Больная по-прежнему находится в состоянии, близком к бессознательному. Значительная синюха. Похолодание конечностей. Липкий пот. Пульс аритмичный... Общее состояние остается крайне тяжелым, не исключающим возможность близкого печального исхода".

Утром 27 февраля ее не стало. В записке Сталину и Молотову профессоры С. Спасокукоцкий, А. Очкин, В. Виноградов и начальник Лечсанупра Кремля А. Бусалов написали, что "хирургическое вмешательство... при глубоком поражении всех внутренних органов и в 70 лет было абсолютно недопустимо".

Конечно, возможно, что такая смерть Крупской оказалась стечением непредвиденных обстоятельств. Но точно таким же оказался финал академика ВАСХНИЛ и полковника госбезопасности Сергея Муромцева, разрабатывавшего в сталинские времена новые неизлечимые инфекционные заболевания. Когда после смерти Сталина Муромцев из ценного специалиста превратился в неудобного свидетеля, он умер от перитонита. И, как и в случае с Крупской, консилиум медицинских светил спорил о том, делать или не делать ему операцию, до тех пор, пока хирургическое вмешательство не стало бессмысленным. Точно так же в хрущевские времена умер бывший нарком внутренних дел Коми АССР, который слишком много знал о делах и заключенных ГУЛАГа.

Считается, что подобным способом избавлялись от ненужных людей и до, и после Крупской. Смерть в таких случаях выглядела вполне естественной и не бросала явной тени на высокое руководство. Однако она почти всегда оказывалась бессмысленной — те, кто молчал при жизни, ничего не могли сказать и после нее, а написанные воспоминания никуда не исчезали со смертью автора.