М.: Издательство Ивана Лимбаха, 2008
Впервые в одном томе собраны переписка и дневники Алексея Алексеевича Ухтомского (1875-1942). Он был всемирно известным физиологом, автором теории доминанты ("центра, вокруг которого группируется вся деятельность, поведение, творчество человека") — но он же был и иконописцем и старостой единоверческой церкви. Но для него между разными сторонами его жизни не было разрыва — еще в молодости он записал в дневнике: "Задача моя, задача моей научной карьеры — выяснить психологическое существо 'религиозной жизни', т. е. попросту величайшего из примирений с действительностью — христианства".
И в дневниках, и в письмах Ухтомский все время развивает свои любимые мысли — о "категории лица", о "двойнике", о "собеседнике", причем это именно развитие, а не повторение. Собственно, почти все его письма — это не рассказы, а мысли, причем в его рассуждениях неразделимы и вера, и наука, и история, и личная жизнь. В августе 1918 года он описывает революционный Рыбинск: "Бедные монашенки голодают и мучаются тревогою от всевозможных слухов и ожиданий худшего и худшего, которые носятся в воздухе. Настроение в народе вообще тяжелое, пришибленное, тупое. Нет духа покаяния, нет до сих пор прозрения на свои преступления, а значит, нет и просвета надежды на избавление. Голодающие и измученные бабы в очередях похабничают и ругаются, кощунствуют; церкви почти пусты. Все это говорит, что кризиса болезни нет, лучшего ожидать не приходится. Несчастные погибают в собственной заразе мерзостями и преступлениями".
Но даже самые умные, интересные и глубокие письма читать подряд нам обычно утомительно, если в самой переписке нет сюжета. Для подлинного, увлекательного сочувствия нам нужна какая-то драма, пусть незавершенная; нужны завязка и кульминация, пусть и без развязки; нам нужно, чтобы корреспонденты были персонажами, а их слова были не просто словами знаменитого имярека, но и репликами в этой драме. В томе собрана переписка Ухтомского с четырьмя корреспондентками — и мы видим или угадываем какой-то общий сюжет во всех четырех случаях.
Ухтомский на все лады твердил свою любимую мысль, что "только в меру того, насколько каждый из нас преодолевает самого себя и свой индивидуализм, самоупор на себя, ему открывается лицо другого, сам человек впервые заслуживает, чтобы о нем заговорили как о лице", но сам нуждался в дистанции от чужого, даже самого близкого, лица. Видно, как нелегко ему было устанавливать эту дистанцию — необходимую для него ("Наша телесная наличность может делаться из слуги и орудия — помехой и покрывалом для нашего духа. И нередко бывало, что, придя к Вам в Петрограде, я вдруг чувствовал, что было бы лучше, если бы я побывал у Вас, в Вашей комнатке, только духом и мыслью, ибо наличность моего тяжелого и инертного материального Я только мешает и спутывает то, что живет в сердце и мысли!"), но тяжкую и непонятную для собеседниц, которые отвечали на его отдаление (точнее, на неожиданное прекращение сближения) или смиренно, как его почти пожизненная корреспондентка Варвара Александровна Платонова, или резко, как его ученица Ида Каплан, для которой Ухтомский стал "источником мучительного недоумения" и прощаясь с которой, он написал в 1923 году: "Ваше слово "не трогать Вас больше" я свято исполню".
По иным письмам кажется, что Ухтомский твердо знал, какая жизнь ему самому необходима ("С того момента, как идеализация кончилась, так или иначе, дальнейшее сожитие людей становится просто во вред; просто во вред, ибо оно притупляет, угнетает, лишает сил обоих. Ты утерял веру в меня — с этого момента ты роняешь меня, гнетешь, отнимаешь у меня способность действия. Лучше разойтись, и как можно скорее!"; "Сознание страшной опасности потухания идеала и идеализации от неосторожного и недостойного приближения к ним дает нам понять целомудренное стремление некоторых отдалиться от любимого и уклониться от обыденного общения с ним! Для того тут человек и уклоняется от любимого, чтобы не потерять его для себя! Боится человек заслонить для себя святыню друга, однажды ему открывшуюся,— заслонить ее приземистою обыденностью своей души, для которой всякое сближение легко превращается уже в амикошонство").
Но по другим пассажам, особенно в поздних письмах, кажется, что он осуждал себя за это уклонение от близости — "Сама о себе любовь говорит: 'Приближающийся ко мне приближается к огню; но тот, кто уходит от меня, недостоин жизни'"; или признание в письме 1928 года: "Всю жизнь хочу жить для ближнего, а на деле умею кое-как жить только для дальнего, не находя сил до конца жить для ближнего!" Ясно, что тут не может быть никаких внешних оценок, можно только молча следить за этой борьбой между стремлением к другому человеку и инстинктом духовного самосохранения — как мы следим за ней, например, в письмах Кафки невесте. Вся эта личная линия проходит в письмах Ухтомского скорее подспудно, скрытая под множеством умолчаний, но именно она придает всем полетам его мысли тот самый характер реплик в какой-то почти невидимой — невесомой — драме, который нам так нужен для действительно сочувственного чтения.
Хари Кунзру
СПБ.: Лимбус-пресс, 2009
Британский индус из Эссекса Хари Кунзру был известным писателем еще до того, как взялся за первый роман: уже за его колонки в Guardian и статьи о путешествиях в Time Out он был принят в английский ПЕН-клуб, а в 1999 году назван The Observer лучшим трэвел-райтером года. Роман "Без лица" (The Impressionist) стал одним из ярчайших дебютов в литературе нулевых: рекордный аванс от издателя, восторженные отзывы, две литературные премии, а авторитетнейшее литературное издание Granta включило Кунзру в составляемую раз в десять лет двадцатку лучших молодых авторов. Это роман о молодом человеке, полуиндусе-полуангличанине, который беспрестанно меняет маски, оказываясь то богатеньким сынком бомбейского ростовщика, то красоткой в борделе, то приемным сыном английских миссионеров. Подобрав паспорт погибшего в индийских трущобах английского сироты, он переезжает из Индии в Англию, а оттуда в Африку и, притворяясь то одним, то другим, постепенно теряет собственное лицо.
В романе "Без лица" 500 страниц, густо насыщенных событиями, но проходит очень мало времени: мы только успеваем увидеть героя в начале романа 15-летним избалованным индусом, как он уже 21-летний англичанин, изучающий антропологию в Оксфорде, с собственным слугой, идеальным произношением и приличным достатком. Кунзру неожиданно игнорирует главную проблему колониальной прозы — проблему невозможности добиться настоящей "английскости". Не проходит и года, как его герой становится идеальным англичанином. Настолько идеальным, что за унылую "английскость" его даже девушка бросает.
Именно легкость, с которой герой в каждой главе присваивает себе новое имя и новое лицо, должна подсказать читателю, что роман Кунзру не исторический. Не про Индию, не про "английскость", не про 1920-е годы, которые у него весьма условны. На самом деле это почти фантастический роман, книга о потере личности. О том, как человек, стирая себя из нации, стирает себя и из истории.
Вероника Кунгурцева
М.: ОГИ, 2009
"Ведогони" — второй роман сочинского автора Вероники Кунгурцевой, продолжение книги "Похождение Вани Житного, или Волшебный мел" (ОГИ, 2007). Первая книга Кунгурцевой стала в определенных кругах литературной сенсацией — детская сказка о мальчике-сироте, живущем в больнице, который находит бабушку в деревне, затем едет с говорящим петухом и домовым искать волшебный мел и в итоге (дело происходит в октябре 1993 года) попадает в Москву, прямо в осажденный Белый дом. Во втором романе описано уже лето 1995 года, когда Ваня вместе со своей новой подругой Степанидой едет в Чечню спасать русского полковника из кавказского плена. Происходит много чего — и путешествие с лешим по железной дороге, и штурм больницы в Буденновске, куда дети приходят к степанидовской тетке-медсестре, и полеты на трехголовом драконе в параллельном сказочном мире.
Очень много интересного в этом романе. Чечня и дети, современность и чудесный сказовый язык, унаследованный Кунгурцевой от деревенской бабушки, волшебная сказка с драконами и люди как живые щиты в окнах буденновской больницы. Это написано даже не для детей, но точно про детей, тех детей из 1990-х, где война, взрывы и приходится расти почти на улице, самому выстраивать собственное детство. Поэтому дети здесь абсолютно настоящие, например, 14-летняя Степанида не боится войны, носит фиолетовые лосины и смолит сигарету за сигаретой. После Кунгурцевой кажется, что все это и так просилось в роман, что необходимо было создать именно такую книгу, где катастрофа неустроенности 1990-х состыкуется с огромной мифологической силой любого русского безвременья. Получился роман о российских 1990-х, из которого сразу становится понятно: жили страшно, а будем жить еще страшнее.