Концерт классика
В Большом зале консерватории исполнили Концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром "номер пять". В кавычках, потому что фортепианных концертов композитор написал только четыре, а этот "пятый" представляет собой оригинальную переработку знаменитой рахманиновской же Второй симфонии, сделанную Александром Варенбергом. Российскую премьеру произведения осуществили Денис Мацуев и Национальный филармонический оркестр России под управлением Владимира Спивакова. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Пианист и музыковед Александр Варенберг, в 1977 году эмигрировавший из СССР в Голландию, был, вне сомнения, крайне серьезен, когда превращал Вторую симфонию в фортепианный концерт. Результат действительно выдает в аранжировщике страстную, фанатическую любовь к рахманиновской музыке, накладывающуюся на ученую обстоятельность и тщательность. Правда, господин Варенберг предполагал, что в его работе сохранились "особая приверженность к осенним краскам и сочетание сожалений и воспоминаний — отражение неутоленной меланхолии". В предъявленном же исполнении уж что-что, а сожаления, воспоминания и меланхолия молчали — мощный звук и бравая спортивность манеры солиста придавали новоявленному концерту неистребимую положительность, да и оркестр Владимира Спивакова брал выдержкой, четкостью, солидностью, но никак не психологизмом.
Говорить о прозвучавшем как бы концерте в категориях похожести или непохожести на Рахманинова, наверное, бессмысленно. Да, похоже, спору нет, даже в каденциях слух вроде бы ничего не режет. Четырехчастную симфонию пришлось для начала как следует поджать, чтобы уложить ее в стандарт концертной трехчастности. Третья часть симфонии при этом, кажется, пострадала больше всего, от нее в новой партитуре осталось совсем чуть-чуть. Сокращения, впрочем,— это не самое трудное, сложнее всего было в материал симфонии вписать сольную партию, которой сам этот материал вовсе не предполагает. В целом Александр Варенберг справился, проявляя старательность и изобретательность микрохирурга: где-то фортепианная партия выращена из оркестровой фактуры, где-то ей просто механически передана звучащая тема, где-то подшит совершенно новый материал. Действовал аранжировщик при этом, естественно, по лекалам существующих фортепианных концертов Рахманинова, третьего в первую очередь. В итоговом варианте есть явно провисающие эпизоды, когда фортепианное соло звучит порядком искусственно (особенно в первой части), но в смысле чисто похожести — да, похоже, повторюсь.
Другое дело, что между похожестью и подлинностью уже лежит, казалось бы, непреодолимая разница, да и вообще было слегка удивительно, что вот сидит оркестр, вот сидит солист, и все страшно увлечены, но никого не пугает этическая шероховатость происходящего. Позволительно ли учинять над законченным и каноничным произведением сколь угодно аккуратное и любовное, но операционное вмешательство, да еще с чисто произвольной целью — из произведения одного жанра получить опус жанра категорически иного, устроенного по совершенно иным законам? В случае домоцартовской музыки подобные эксперименты в порядке вещей, но там все-таки совсем другие условия, там без дописывания и додумывания зачастую ничего и не исполнишь, потому что слишком многое отдавалось на волю исполнителей. Но музыка Рахманинова — продукт совершенно другой эпохи, в которой принято совершенно другое отношение к авторскому тексту. С другой стороны, какой-то постмодернистский смысл в "Пятом концерте" тоже искать бесполезно: и аранжировщик, и исполнители наверняка с негодованием отвергли бы обвинения в подобных намерениях.
Конечно, тут речь идет о сбывшейся мечте музыковеда, и по-человечески это понятно: ну, представьте себе, что вы десятилетиями изучаете Рахманинова, что его язык и его образность уже сидят в вас с прочностью таблицы умножения и азбуки, и так велик соблазн исследованный материал употребить на то, чтобы создать нечто новое. И оно создано, и оно прозвучало — сначала в Париже, теперь вот в Москве. И всем, конечно, интересно не в сто первый раз слушать какой-нибудь там банальный Третий концерт Рахманинова, а оценить эту посмертную композиторскую новинку. Живых младенцев ведь полным-полно, а вот посмотреть на выращенного в пробирке гомункулуса, который совсем как живой,— вот это диво дивное.