Концерт классика
В рамках филармонического абонемента "Оперные шедевры" в Зале имени Чайковского прозвучала опера Гайдна "Орфей и Эвридика, или Душа философа". Концертное исполнение оперы, посвященное отмечаемому в этом году 200-летию со дня смерти композитора, представили иностранные солисты и два коллектива из Новосибирска, хор New Siberian Singers и камерный оркестр Musica Aeterna Ensemble, во главе с Теодором Курентзисом. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Своего "Орфея" Гайдн написал в Лондоне: премьера оперы в тамошнем Королевском театре могла бы стать чуть ли не главным событием тех лет, что композитор работал в британской столице. Могла бы, но не стала, потому что вполне законченную оперу по довольно туманным причинам не стали ставить, в результате чего она была сослана на архивную полку вплоть до середины прошлого века. Год создания оперы — 1791-й, тот же, что и у "Волшебной флейты" Моцарта, и между двумя одновременно писавшимися операми двух венских классиков парадоксально есть нечто общее. Пускай у Моцарта — балаган, а у Гайдна — серьезное действо с реверансами старинным оперным традициям: слова о поиске мудрости, победе над своими страстями и воле к преодолению испытаний и в том, и в другом случае преподнесены слушателю со всей возможной красноречивостью.
И очень уж своеобразно излагается в либретто "Орфея и Эвридики" классический сюжет о доставшихся фракийскому певцу неприятностях — с намеками на неожиданно глубокую эрудицию, но при этом с такими драматургическими странностями, как будто душераздирающие события только прикрывают собой конструкцию из аллегорических образов (да и вынесенная ни с того ни с сего в название оперы "Душа философа" об этом говорит практически прямо). Впрочем, то либретто — а что до музыки самого Гайдна, то она ни в коей мере не дидактична, и эффектных в самом живом, театральном смысле эпизодов в ней достаточно.
Похоже, Теодору Курентзису в конечном счете удалось подчеркнуть в опере Гайдна как раз и то, и другое. И внешний блеск (будь то блеск виртуозности или подразумеваемые и сюжетом, и самой музыкой чудеса сценических спецэффектов), и созерцательный, одухотворенный подтекст. Вихревые минорные эпизоды совершенно в духе "бури и натиска", бравурные арии, громогласные кульминации, хор убивших Орфея вакханок, захлебывающихся в вышедшей из берегов Лете,— кажется, все представляют себе, как это должно получаться у Курентзиса и его новосибирских оркестрантов: с пылом, стремительностью темпов, нервной мускулистостью звука и фонтанирущей энергией. И все же казалось, что гораздо более выразительны и основательны дирижер с оркестрантами были в совершенно других номерах, в эпизодах, где господствовали более интровертированное настроение и лирика. То хрупкое, шепотное, потусторонне прозрачное пианиссимо, которого дирижер добивался от оркестра в эти моменты, производило совершенно гипнотический эффект: погружать публику в такое напряженно-внимательное оцепенение оперной музыке XVIII века доводится в здешних концертных залах редко.
До предела этот прием был доведен в каватине умирающей Эвридики, которую пела хорошо знакомая столичному слушателю Симона Кермес, мастерица барочных колоратур. Рискну сказать, что именно этот номер и стал самым эффектным в ее выступлении — хотя помимо Эвридики она спела еще и партию Гения (руководящего Орфеем в его экспедиции в загробное царство). Партия эта крохотная, но зато украшенная самой виртуозной, самой ослепительной арией в опере. В ней госпожа Кермес чуть пережала с темпераментом и вдохновенностью, и в конце, выдавая экспромтом пиротехническую каденцию, залетела немного не туда.
В любом случае, для юбилейного приношения концерт, пожалуй, был самое то. Взять заведомо малоизвестную, но весьма удачную партитуру композитора и исполнить ее не просто качественно, но и так, чтобы всерьез расширить и скорректировать обыденные представления о Гайдне — жест амбициозный, однако правомерный и правомерно реализованный.