Книги с Лизой Биргер и Татьяной Маркиной

"Исправленное издание"

Петер Эстерхази

М.: Новое литературное обозрение, 2008

В 2000 году венгерский писатель Петер Эстерхази выпустил книгу "Harmonia caelestis" ("Небесная гармония") — образцовое постмодернистское произведение, в центре которого отец писателя — наследник знатного рода, при коммунистическом режиме гонимый, сосланный, обнищавший, но не сдавшийся. В первой части романа — "Нумерованные фразы из жизни рода Эстерхази" — "мой отец" превращен из реальной фигуры в олицетворение всего рода Эстерхази, всей Венгрии, всей европейской традиции, превращен в вообще отца, вообще человека, вообще литературного персонажа. А вторая часть "Исповедь семьи Эстерхази" — воспоминания о жизни отца и всей семьи в коммунистической Венгрии. Как сказал сам Эстерхази, в первой части он попытался "разрушить саму форму, саму структуру семейного романа. А во второй части я собрал многое из того, что разрушил или, пользуясь модным словом, деконструировал в первой". Этот роман переведен на множество языков, и именно из-за него Петер Эстерхази в последние годы попадает в список вероятных кандидатов на получение Нобелевской премии.

Но едва закончив этот роман, "гимн отцу", как потом назовут книгу, Эстерхази узнал, что с 1957 года его отец работал осведомителем госбезопасности. Он стал ходить в архив венгерской госбезопасности, читать досье и делать выписки. И книга "Исправленное издание" (блестяще, как и "Небесная гармония", переведенная Вячеславом Середой) — это выписки из агентурных донесений его отца, вместе с комментариями исторического и биографического толка, но прежде всего отчет о том, что происходило с самим писателем, с его сознанием, памятью, телом в процессе чтения: "Я наблюдал за собой, словно за подопытным кроликом: как я поведу себя в этой ситуации, что буду делать, сталкиваясь с теми или иными вещами, и что будут те или иные вещи делать со мною?".

Эстерхази с ужасом и отвращением отмечает эволюцию отца — вот он "уже проявляет усердие! Новая ступенька: он впервые активен, играет роль не безвольно, в силу неодолимых обстоятельств, а деятельно, с желанием. Как сотрудник. Здесь впервые он — их коллега". Параллельно выписывает современные донесениям исторические факты — вот к десяти годам приговорен такой-то, вот казнен такой-то,— чтобы отнять у донесений даже видимость безобидности. Раз за разом он повторяет — безобидного доносительства не бывает. Еще одна линия — собственных детских воспоминаний, точнее их уничтожения в свете новых фактов: "Следующая встреча (отца с куратором из органов) — в 13.00 у Западного вокзала в день моего рождения. А я-то еще обижался и изумлялся, почему он опаздывает, почему явился поддатый и, осклабившись, вместо меня разом задул все девять свечей на торте. 'Учись, сорванец',— с гордостью сказал он". И он, как и обещал, тщательно отмечает собственные реакции. "Я могу только выть и стенать, испытывая даже не боль, а нечто граничащее с потерей сознания". "Я побагровел и едва не лишился сознания". Слезы и приступы жалости к себе посещают его с такой частотой, что он отмечает их сокращенно, в скобках — с., ж.с. Он не отмежевывается от отца, как можно было бы подумать, а исторгает, чуть ли не изблевывает его из себя — и потом заново пытается соединиться с ним и в отчаянных или издевательских комментариях, обращенных к отцу, и в самом процессе переписывания.

Оказалось, что постмодернистский автор идеально подходит для написания такой книги. Модернистский автор, то есть квинтэссенция писательства, мученик письма, был нужен для освоения катастроф, для создания свидетельств о катастрофах, а автор постмодернистский, то есть квинтэссенция читательства, виртуоз беззаботного чтения, оказался необходим для освоения этих вольных и невольных свидетельств. Все постмодернистские навыки игры с ручными и безопасными текстами оказались — в случае Эстерхази — необходимой тренировкой для встречи с текстом неприрученным, который сам будет играть с тобой, как захочет, а ты уже будешь только записывать, что с тобой, с твоим сознанием и телом происходит — слезы, задыхание, приливы крови.

Венгерские критики практически единодушно назвали книгу героическим поступком и общественным событием: "Только в Венгрии ее прочтут сотни тысяч... От этой истории невозможно освободиться... В данном случае важен не я, не автор, не его отец, а все мы. Это книга о нас. Пытаясь разобраться в своем самом что ни на есть личном деле, писатель, словно бы между прочим, объединяет нацию".

А как нам, то есть постсоветским читателям, это читать? На любые тексты, вторгающиеся в сферу этики, мы привыкли отвечать морализированием — осуждая либо героев книги, либо автора, либо еще кого-нибудь, хоть бы и самих себя. Тут для такого морализирования есть все возможности — мы можем или негодовать на то, что с людьми делали коммунистические режимы; или вслед за некоторыми читателями упрекать Эстерхази за то, что он предает отца ради литературного успеха; или укорять наше общество за то, что оно не занимается преодолением прошлого. Но как раз на этой книге можно понять, что литературное разбирательство с прошлым и с собой требует — и от автора, и от читателя — не активизации морализаторских рефлексов, не осуждения, а чего-то совсем другого — терпения и искусства в рассказывании и слушании, стойкости перед лицом любых фактов, честности и снова терпения.

"Ночной дозор"

Сара Уотерс

М.: Эксмо, 2009

Икона лесбийской прозы, изобретательница жанра "викторианский лесбийский роман", букеровская лауреатка Сара Уотерс — одна из самых интересных английских писательниц сегодня. Ее романы, такие как переводившаяся на русский "Тонкая работа" или только что вышедшие "Бархатные коготки", отличают сложность постмодернистских конструкций и откровенные гомоэротические сцены, и это при том, что первые три романа Уотерс местом и временем действия имеют пуританскую Англию эпохи королевы Виктории. В хронологически последнем романе "Ночной дозор" (Night watch, 2006) к Уотерс, по ее собственному выражению, "воззвали 1940-е годы", и она написала книгу о второй мировой войне.

Если прошлые романы Уотерс были перенесены в самую строгую английскую эпоху, то с "Ночным дозором" все наоборот. В прошлых книгах она фантазировала о любви в условиях несвободы, в этой описывает абсолютную свободу любви во время войны. Истории четырех героев, среди которых две лесбиянки, один гомосексуалист и одна девушка, встречающаяся с женатым мужчиной, рассказаны ретроспективно — от 1947 года через 1944 к 1941-му. Жизнь в 1947 году совсем не малина: одна героиня целыми днями сидит одна дома в мужском костюме, еще две содержат брачное агентство и целыми днями слушают чьи-то истории о потерянной любви, а юноша живет с престарелым "дядюшкой", который оказывается его бывшим тюремным надзирателем. Не то чтобы в 1944 году было сильно лучше — там тоже были подпольный аборт вязальной спицей и тюрьма за дезертирство, но можно было спасать людей из-под завалов и целоваться под звуки разрывающихся бомб.

Война для Уотерс идеальный фон для любви. Центральная и самая лиричная сцена романа разыгрывается у темного силуэта собора Святого Павла, возле которого под вой сирены гуляют две влюбленные лесбиянки. Война не усиливает эффект любви, она ее разрешает. Вся сложная архитектура романа нужна Уотерс именно ради того, чтобы читатель, не отвлекаясь, прочувствовал всю трагедию персонажей, которые не могут жить в мирное время, потому что только война может дать меньшинству шанс быть и любить как все.

"Моя дорогая мебель. Искусство покупать антиквариат"

Сурия Садекова

М.: Альпина Бизнес Букс, 2009

Можно ли сидеть на произведении искусства? Антикварная мебель, на которой сидят и едят, с одной стороны, утилитарный предмет, с другой — произведение прикладного искусства. Загадочным образом мебель не фигурирует в графиках и таблицах крупных аналитиков арт-рынка. Они считают, что столы и стулья просто недостойны внимания, хотя цена $2-3 млн за уникальный предмет мебели стала в последние пару лет обычной. К разряду этих странных фактов, имеющих отношение к антикварной мебели, относится и то, что книга "Моя дорогая мебель" — первая и пока единственная попытка анализа состояния рынка антикварной мебели на русском языке.

Автор — живущая во Франции журналистка Сурия Садекова — рассказывает только о французском рынке французской мебели. Но так как именно во Франции при Людовике XIV мебель впервые превратилась в предмет высокого искусства, здесь же работали главные мебельщики мира, а также потому, что именно в Париже традиционно находятся лучшие галереи мира, занимающиеся антикварной мебелью, такой подход понятен.

Факты и цены в книге перемешаны с замечательными историями, известными только завсегдатаям галерей и аукционных залов. Например, о том, как один французский антиквар купил бюро Наполеона и хотел придать ему статус национального достояния — во Франции подобный статус запрещает вывоз предмета за границу, зато резко повышает его цену. И в процессе оказалось, что бюро, которое числилось "столом императора" с 1829 года, подменили аж в 1821-м. А подлинное бюро Наполеона надо искать в России. Или о том, как один очень серьезный коллекционер купил столик эпохи Людовика XVI, а в нем от XVIII века сохранилось только полножки.

Мораль сих историй не в том, что антикварная мебель опасна для коллекционирования. А в том, что приобретение такой мебели требует таланта и знаний не меньших, чем для коллекционирования полотен старых мастеров. И еще в том, что правилами игры на рынке мебельного искусства, совершенно иными, чем на рынке живописи, нельзя пренебрегать. Узнать о них побольше поможет "Моя дорогая мебель".