Это казалось эпизодом из шпионского фильма.
На календаре было воскресенье, 16 марта 1997 года. Я наслаждался редким выходным в обстановке домашнего уюта, когда зазвонил телефон. «Встречаемся у канала Чесапик-Огайо, возле Оулд Энглерз Инн через час, — едва слышно прошелестел голос в трубке. — Приходи один». Больше ничего не было сказано. Звонивший не назвался. Он знал, что я обязательно приду.
Голос принадлежал Энтони Лейку, который двумя месяцами ранее ушел с поста советника по национальной безопасности после назначения его Биллом Клинтоном директором ЦРУ.
В 1992 году, когда Клинтон пришел к власти, Тони включил меня в состав возглавляемого им в то время Совета национальной безопасности (до этого я работал в аппарате Сената, а в течение четырех предшествующих лет был директором аппарата Специального комитета Сената по разведке). За три года пребывания на этом посту у меня сложились теплые личные и профессиональные отношения и с Лейком, и с его заместителем Сэнди Бергером. Тогда, в мае 1995-го, Джон Дейч, которому вскоре предстояло стать директором ЦРУ, осторожно проверял меня, интересуясь, не соглашусь ли я стать его заместителем. Мы познакомились, когда Дейч был заместителем министра обороны, и даже как-то вместе ездили за рубеж по одному деликатному разведывательному делу. Но теперь, спустя всего лишь полтора года пребывания директором ЦРУ, Дейч уходил с этой должности, и на его место прочили моего друга и бывшего начальника Тони Лейка.
Тони обладал всем, что было необходимо для работы на посту директора ЦРУ: умом, проницательностью, доверием президента и сильным характером. Сторонние наблюдатели, видевшие Тони в бытность его советником по национальной безопасности, на основании его внешне спокойной, даже несколько добродушной манеры поведения, считали Тони эдаким прекраснодушным ученым, оказавшемся не на своем месте, мягким и доброжелательным. Однако это было далеко не так. Среди множества людей с гипертрофированным «я» Тони был неоспоримым боссом Совета национальной безопасности (далее СНБ), прекрасным организатором и мастером бюрократических интриг. Он имел возможность близко наблюдать разрушительную клевету, которая лишила дееспособности администрацию Картера, и прилагал все силы к тому, чтобы предотвратить повторение подобной истории с администрацией Билла Клинтона. У Тони не было ни малейшего желания быть заметной фигурой (что в Вашингтоне редкость), и в общении с подчиненными он постоянно подчеркивал, что мы либо преуспеем, либо потерпим неудачу, но вместе, как команда. Никто из нас, как он любил повторять, не избран на должность, которую занимает.
Все эти качества, думал я, делали Энтони Лейка идеальным кандидатом на должность главы ЦРУ. Была у меня и эгоистическая мысль: я знал также, что приход Тони в Лэнгли означает, что я могу оставаться на посту заместителя, на том самом посту, который я научился любить.
Джон Дейч — блистательный, эксцентричный и, по большей части, оставшийся непонятым — умел переводить свой профессиональный и человеческий опыт в политику так, как это могли сделать очень немногие. Общительный человек-«медведь», он хотел пользоваться всеобщим уважением у сотрудников ЦРУ. Но вскоре после прихода Дейча на пост главы ЦРУ, генеральный инспектор ЦРУ издал доклад, в котором критически отозвался о профессионализме некоторых сотрудников управления, работавших в Гватемале в 80-х годах ХХ века, и Джон со всей решительностью применил дисциплинарные меры к некоторым из названных в этом докладе разведчиков. И это с самого начала омрачило его отношения с сотрудниками, а затем дела пошли еще хуже.
Его падение началось в тот момент, когда он сказал репортеру из New York Times Magazine, что не нашел в ЦРУ первоклассных умов. «По сравнению с военными, — цитировала Times слова Джона, — они определенно не так компетентны и хуже понимают свою относительную роль и свои обязанности».
ЦРУ — очень эмоциональное ведомство, и после этой публикации шансы Джона завоевать сердца и умы сотрудников были сведены практически к нулю.
Мне известно, что Джон сожалел о своих откровениях. Это был ценный урок, которым я успешно воспользовался позднее: надо завоевать доверие подчиненных, помалкивать, быть оптимистом и, как я всегда говорил, руководить, исходя из предположения о том, что «стакан наполовину полон».
Бурное руководство Джона закончилось в декабре 1996 года, когда он внезапно подал в отставку с поста директора ЦРУ. В политических кругах Вашингтона считали, что в действительности Джон хотел быть министром обороны, и когда стало ясно, что этой должности ему не видать, он предпочел вообще уйти из правительства. Но какова бы ни была подлинная причина ухода Дейча из ЦРУ, в результате я стал исполняющим обязанности директора этого ведомства.
Я надеялся, что очень недолго буду совмещать две должности — только до тех пор, пока не утвердят Лейка. Но прошло уже четыре месяца, а его назначение все еще блокировали в Сенате. Я догадывался, что именно эта задержка с назначением стоит за просьбой Тони о встрече, но не представлял, почему он настаивал на столь необычном месте. Особенно меня озадачили его указания прийти одному. Он знал, что заместитель директора ЦРУ никуда не ходит в одиночку.
С тех пор, как я начал там работать, меня повсюду сопровождал хорошо вооруженный наряд охраны. Куда бы я ни направлялся, меня довозил до места огромный черный бронированный джип, за которым следовал второй автомобиль, набитый парнями с автоматами. Угрозы террористов и психопатов в адрес высших чиновников ЦРУ были весьма реальными. За те четыре месяца, что я исполнял обязанности директора ЦРУ, требования по безопасности стали еще жестче.
Тем не менее я постарался пойти навстречу просьбе Тони и соблюсти предосторожности. Я позвонил начальнику охраны Дэну О’Коннору и сказал, что мне с ним надо отправиться в небольшую поездку вдвоем. Дэн, известный в ЦРУ как «Док» благодаря инициалам — большой добродушный нью-йоркский ирландец. Он, не колеблясь, принял бы пулю, чтоб спасти мою жизнь, но идея рискованного выезда без подстраховки была ему ненавистна: его долг состоял в минимизации, а не максимизации моих рисков. Тем не менее он скрепя сердце подъехал к моему дому, и вдвоем мы отправились на юг к реке Потомак.
Мы заехали на покрытую гравием парковку напротив Оулд Энглерз Инн. Вместе с Доком, следовавшим за мной на деликатном расстоянии, я направился по грязной дорожке к каналу, построенному полтора века назад для облегчения доставки угля с запада для обогрева домов Вашингтона.
Хотя была всего середина марта, парковка и пешеходная дорожка были переполнены гуляющими, велосипедистами, бегунами, спортсменами-ходоками, пробирающимися по скалистой Козьей тропе. Внизу под склоном байдарочники рассекали пенящиеся воды Потомака неподалеку от того места, где они низвергаются из Грейт Фоллс.
Помню туман, застывший в тот день над каналом. Ожидавший меня Тони был одет в обыкновенную ветровку и кроссовки. Если кто выделялся из толпы, так это я — в брюках от костюма и хорошей сорочке, которую я надел в то утро в церковь. Я даже не подумал о том, чтоб переодеться. Мы пожали руки, и Тони сказал: «Давай пройдемся». Нам доводилось переживать трудные времена и прежде, но в тот день он имел такой суровый вид, какого я никогда не видел. Примерно через полмили мы сели на скамейку, с которой открывался вид на канал.
«Я хочу, чтоб ты знал: завтра я собираюсь сказать президенту, что отзываю свою кандидатуру с рассмотрения на пост директора ЦРУ, — произнес он сдержанным, ровным голосом. — Это слишком сложно. Они хотят слишком много. Оно того не стоит».
Ему не надо было объяснять мне, кто такие «они». Тони долго работал в Вашингтоне. Он играл в нешуточные игры с лучшими из «них». Теперь он оказался у «них» на прицеле, и некоторые сенаторы намеревались осложнить процесс его утверждения в должности настолько, насколько это было возможно. Сразу же после того, как Тони был представлен на должность, мне популярно объяснили, насколько.
Я выступал с кратким докладом на Капитолийском холме перед Специальным комитетом Сената по разведке, утверждавшего руководителей разведслужб. После заседания меня отвел в сторону Ричард К. Шелби, республиканец от Алабамы, который должен был стать председателем этой Комиссии. «Джордж, — начал он, манерно растягивая слова, — если у тебя есть какой-то компромат на Тони Лейка, я, разумеется, хотел бы его получить». Эта наглое замечание лишило меня дара речи, что, надо сказать, случается со мной редко. «Неужто этот парень не знает, что Тони — мой друг и бывший начальник? — подумал я. — С чего он решил, что я могу пойти на нечто подобное?»
Но, по всей видимости, нашлись люди, не разделявшие мое отвращение. Вскоре стали всплывать спорные моменты, касавшиеся того, как Тони руководит персоналом СНБ. Поползли слухи о его некорректном поведении. Утверждение его кандидатуры определенно вызывало беспокойство. Тем не менее я верил, что здравый смысл в конце концов одержит верх.
Но в тот день, гуляя по пешеходной дорожке, Тони сказал мне, что выбывает из борьбы. Он измучился за три дня жестоких публичных слушаний, когда ему пришлось выслушивать самую низкопробную демагогию некоторых членов комитета. Перед слушаниями сенатор Шелби требовал и, в конце концов, добился разрешения администрации просмотреть «теневое» досье ФБР на Лейка. «Теневое» как раз и означает, что это досье содержит любые обвинения, когда-либо выдвинутые против тебя, включая абсолютно необоснованные. Во время публичных слушаний Шелби и несколько его коллег по очереди атаковали кандидата. Сенаторы от демократов назвали это «испытанием судом божьим» и формой «умышленного нанесения ран». Даже сенатор от республиканской партии Джон Маккейн предложил Шелби пересмотреть подход, правда, безрезультатно.
Я до сих пор убежден, что в один прекрасный день Шелби надоело бы громить Тони, тогда бы и состоялось, наконец, голосование, но Тони говорил, что слышал, будто Шелби грозится потребовать от ФБР проведения нового расследования и таким образом продолжить свою тактику проволочек. Люди из Агентства национальной безопасности поведали нам, что сотрудники сенатской комиссии Шелби интересовались, не содержится ли информации, которая может скомпроментировать Лейка, в перехватах его переговоров. АНБ резко отклонило эту попытку покопаться в белье, но с Тони уже было достаточно. Хватит — значит, хватит. То, что он сказал потом, оглушило меня еще больше.
«Когда я скажу президенту, что выбываю из борьбы, я собираюсь предложить ему на пост директора ЦРУ тебя», — произнес он.
Разумеется, я исполнял обязанности директора ЦРУ, но перспектива сменить Тони в качестве кандидата на эту должность не посещала меня даже в самых диких фантазиях. Кроме всего прочего, мне только что стукнуло сорок четыре года и я был мало кому известен, за исключением бюрократических кругов разведывательного сообщества. Это было первым доводом против меня. Вторым доводом было мое здоровье: менее чем четыре года назад я перенес инфаркт.
Не помню, ответил ли я что-либо, но мое лицо должно было отразить охватившее меня изумление. Тони заполнил тишину: «Послушай, ты знаешь ЦРУ, у тебя есть навыки, президент тебя любит, и Сенат тебя утвердит. Назови мне еще кого-нибудь, о ком можно сказать то же самое. Ты полюбишь эту работу», — добавил он.
«Да, но не таким способом», — ответил я.
Мои глаза наполнились слезами, пока я переживал смешанные чувства, охватившие меня, — шок, неопределенность, грусть и тревогу. Я был похож на молодого актера с Бродвея, который только что узнал, что его лучшего друга, шоу-звезду, сбил автобус.
Я думал попробовать отговорить Тони отзывать свою кандидатуру, но было ясно, что решение принято. Тогда я принялся доказывать, что я — неподходящий человек для данной работы. Тони был уверен, что подходящий, и не хотел это обсуждать. «Послушай, — сказал он тоном аристократа Новой Англии, — я позвал тебя сюда не для того, чтобы спросить, что ты думаешь о моих планах. Я попросил тебя прийти, чтобы рассказать, что я собираюсь делать. А я собираюсь отозвать свою кандидатуру и намерен сказать им, что они должны представить твою. Вот, собственно, и все». Тони беспокоился из-за того, что «бойцовский инстинкт приведет президента Клинтона к прямой схватке с Шелби на татами». «Он захочет драться до последней капли моей крови, — сказал он. — Но это будет ужасно для Управления. Директор нужен ЦРУ сейчас».
Поговорив с полчаса, мы вернулись обратно к тому месту, откуда начали прогулку, и, пожав друг другу руки, разошлись в разные стороны. Вернувшись домой, я уединился в гостиной в цокольном этаже, чтоб обдумать только что полученные сведения, а затем (как и всегда в сложных ситуациях) обратился к жене Стефани за советом. Способен ли я исполнять данную работу? Должен ли попробовать? Что это будет означать для нашей семьи? Наш сын Джон Майкл как раз заканчивал начальную школу — время, когда мальчику необходимо, чтоб отец был рядом. Исполняя обязанности директора ЦРУ, я достаточно вкусил этой работы, чтоб понимать — она поглотит все мое время. Стефани всегда была моей крепчайшей опорой. За последние два года она полюбила мужчин и женщин из ЦРУ. Гречанка, как и я, она по первому зову готова взять под свое крыло родственные души. Сотрудники ЦРУ и их семьи быстро стали частью ее разросшейся семьи.
«Джордж, ты можешь это сделать, — сказала она мне, — ты должен это сделать, потому что ЦРУ нуждается в тебе. Не волнуйся обо мне и Джоне Майкле; все будет в порядке и с нами, и с тобой».
В середине следующего дня, в понедельник 17 марта, Тони опубликовал язвительное заявление из 1100 слов об отзыве своей кандидатуры. Он сказал, что Вашингтон пошел вразнос, осудил политизацию ЦРУ и выразил надежду на возврат к тем временам, когда «политика преобладала над партийными пристрастиями», а «управление — над сбоями». (Боюсь, спустя почти десятилетие его желание так и не осуществилось.)
В среду утром мне позвонил Джон Подеста, заместитель руководителя аппарата, и сказал, что, похоже, президент предложит меня на должность директора ЦРУ. Как и Тони, Подеста не спрашивал, что я думаю об этой идее. Меня приглашали в Белый дом на встречу с президентом.
В Белом доме меня провели наверх в личные покои президента. Там я увидел президента Клинтона, «Сэнди» Бергера, сменившего Лейка на посту советника по вопросам национальной безопасности, и Подесту. На всем протяжении разговора президент сидел, поскольку незадолго до этого повредил колено, упав в доме гольфиста Грега Норманна во Флориде, и ему едва бы хватило времени на то, чтобы с трудом подняться на ноги. Мы кратко побеседовали, соблюдая необходимые тонкости, и затем — практически еще до того, как я понял, что происходит, — сотрудникам президентского аппарата было отдано распоряжение о доставке моей жены и сына в Белый дом с максимально возможной быстротой. Вскоре был приглашен пул аккредитованных при Белом доме репортеров, чтоб услышать о намерении президента предложить мою кандидатуру. Стоя вместе с женой и сыном перед группой журналистов, я сделал короткое заявление, обозначив неоднозначные чувства, вызванные тем, что мой взлет последовал за падением человека, которым я глубоко восхищался, — Тони Лейка. Я пообещал президенту приложить все усилия и затем вернулся к работе, которую уже выполнял.
Когда я вспоминаю случившееся, мне кажется странным то, что не было никакого «собеседования». Разумеется, они знали меня, знали, за что я выступаю, но никто не поинтересовался, что я буду делать с разведывательным сообществом, если получу эту должность, какие буду проводить изменения и каким образом намерен укреплять боевой дух в ЦРУ, где за пять лет сменилось четыре директора, не считая двух отозванных кандидатов.
История моего назначения с размахом обыгрывалась таблоидами НьюЙорка, города, где я вырос. Заголовок одной из газет назвал меня «шпионом, который пришел из Квинса». Предприимчивые репортеры нашли моих старых соседей, которые знали меня большую часть моих сорока четырех лет. Некоторые объясняли, что были удивлены моим выдвижением, поскольку, как заметил один человек, в детстве язык у меня был, как помело, и я не славился умением хранить секреты. Другие говорили, что чувствовали во мне что-то особенное, видя, как я играл в стикбол (разновидность уличной игры в мяч, производной от бейсбола) тридцатью пятью годами ранее (однажды я стал чемпионом 94-й публичной школы по стикболу в парах).
Цитата, которая понравилась мне больше всего, принадлежит моей маме Евангелии Тенет. К тому времени она прожила в США уже сорок пять лет, но объятия греко-американской общины были настолько сильны, что она до сих пор говорит лишь на ломаном английском. «У меня один сын в ЦРУ и один сын — врач-кардиолог. Неплохо, а?» — сказала она Daily News. Совсем неплохо, но настоящая история — и не брат, и не я, а наши родители. Невозможно переоценить их влияние. Хотя я неоднократно встречался с президентами, королями, королевами, эмирами и властителями, есть два человека, которыми я до сих пор восхищаюсь больше всего, — мои мать и отец.
Джон Тенет, мой папа, жил сам по себе до того дня, когда его, одиннадцатилетнего, выгнал из дома в Греции жестокий отец. Сначала он отправился во Францию и нашел работу на угольной шахте. Там он быстро понял, что шахты — не его будущее, и перебрался в Соединенные Штаты, прибыв на Эллис-Айленд как раз накануне Великой депрессии. У него не было ни медяка в кармане, ни друга на горизонте. Он знал только то, что хочет быть хозяином самому себе и заботиться о своей семье, и что в Америке тяжелый труд позволит ему достигнуть того, что невозможно себе даже представить ни в каком другом месте. С одной только этой несокрушимой верой он умудрился сделать то, что делали многие иммигранты-греки: открыл дешевую закусочную.
Со временем отец превратился в американца до мозга костей, однако его европейские корни по-прежнему оставались при нем. Его героем был Шарль де Голль. Я отчетливо помню 27 апреля 1960 года, когда папа взял меня и моего брата-близнеца Билла за руки и мы отправились из Квинса на Манхэттен, чтоб посмотреть, как генерал де Голль торжественно проедет по улицам города в открытом лимузине. Я и сегодня как будто слышу, как отец кричит: «Vive la France!», и вижу де Голля, бросившего взгляд в нашем направлении. Я знал тогда, ощущал всем своим существом, что нахожусь в присутствии чего-то великого, но я всегда чувствовал себя подобным образом, когда находился рядом с отцом.
Папа был добрым и честным человеком. У него не было систематического образования, и, тем не менее, он жадно проглатывал газеты, его завораживали события, происходящие в мире. Наш обеденный стол был ареной живых дебатов о политике и новостях бывшей родины и той страны, что стала ему приемным домом. Беседующие свободно переходили с английского на греческий, а когда мама и папа не хотели, чтоб мы с братом поняли, о чем они говорят, они переходили на албанский.
Отец был поразительно похож на Барри Голдуотера — до такой степени, что во время президентской кампании 1964 года его частенько останавливали на железнодорожной платформе Лонг-Айленда и просили автограф. Это многое говорит о том, как изменились времена. Сейчас кажется диким, что жители Нью-Йорка могли хотя бы на миг поверить, что кандидат в президенты стоит один-одинешенек в ожидании поезда из Литтл-Нек во Флэшинг.
Несмотря на то что с тех пор, как отец умер, прошло уже двадцать четыре года, я чувствую эту утрату так, будто это случилось вчера.
Путешествие в Новый Свет стоило отцу большого напряжения, но маршруты, которыми шла мать, были еще более замысловатыми. Она бежала из тех мест, которые сегодня являются Южной Албанией. Двух ее братьев убили коммунисты, а отец, раздавленный этими убийствами, умер от инфаркта. Мама в одиночку как-то ухитрилась добраться до побережья Адриатики и ступить на борт британской подводной лодки после конца Второй мировой войны — как раз когда закрывались границы.
Сначала она поехала в Рим, потом перебралась в Афины и там могла бы провести всю оставшуюся жизнь, если бы не один из ее дядюшек, трудившийся в Нью-Йорке в ресторанном бизнесе. Дядя Ламброс похвастался моему отцу молодой племянницей, которая мало того, что хороша собой, но к тому же недавно спаслась из деревни как раз в тех местах, где родился мой отец. Папу, должно быть, заворожила эта сказка, потому что в 1952 году он отправился в Грецию, две недели поухаживал за мамой и женился на ней. Через неделю она прибыла в Нью-Йорк и присоединилась к нему в небольшом семейном бизнесе — ресторанчике, который он назвал «Закусочной двадцатого века». Она была пекарем, он поваром. Именно там, в Квинсе с его большой греко-американской общиной, она с гордостью растила свою семью.
Расчет, по которому был заключен брак, в их случае сработал очень хорошо. В другую эпоху, имея средства и поддержку семьи, мама могла пойти учиться в колледж и юридическую школу. Она была бы грозой судебных заседаний, так как обладает сверхъестественной способностью «читать» людей — как частных граждан, так и публичных персон. Лжеца она распознает за милю. Если бы я мог взять ее на работу в ЦРУ, мы бы пустили на металлолом все наши детекторы лжи. Она немногословная женщина, но вспыльчивая, заводится с пол-оборота — особенно, когда кто-то пытается осложнить жизнь двум ее мальчикам. Я люблю рассказывать людям, что после общения с моей мамой разбираться с Ясиром Арафатом — просто семечки, и это только наполовину шутка.
Во многом я сын своего отца. Он был очень доверчивым человеком, не склонным отзываться плохо о ком бы то ни было. Хотя отец оставил этот мир в 1983 году, я, будучи директором ЦРУ, много раз обнаруживал, что тоскую, не имея возможности получить его совет по некоторым трудным вопросам. Когда дела шли туго, брат Билл всегда говорил: «Подумай, что бы сейчас стал делать старик». Отец верил в вовлеченность. Держи друзей близко, а врагов еще ближе. Однако порой мне хочется быть больше похожим на маму, которая твердо убеждена, что постоянные стычки способны приносить очищение. Они были замечательной парой. Каждый день я испытываю благодарность за то, что храбрость и решимость привели их в эту страну.
В то мартовское утро 1997 года я думал об удивительном путешествии моих родителей — путешествии, которое привело меня на эту пешеходную дорожку, к этому поворотному пункту моей жизни.