В 2000 году венгерский писатель Петер Эстерхази выпустил книгу "Harmonia caelestis" ("Небесная гармония") — образцовое постмодернистское произведение, в центре которого отец писателя — наследник знатного рода, при коммунистическом режиме гонимый, сосланный, обнищавший, но не сдавшийся. В первой части романа — "Нумерованные фразы из жизни рода Эстерхази" — "мой отец" превращен из реальной фигуры в олицетворение всего рода Эстерхази, всей Венгрии, всей европейской традиции, превращен в вообще отца, вообще человека, вообще литературного персонажа. А вторая часть "Исповедь семьи Эстерхази" — воспоминания о жизни отца и всей семьи в коммунистической Венгрии. Как сказал сам Эстерхази, в первой части он попытался "разрушить саму форму, саму структуру семейного романа. А во второй части я собрал многое из того, что разрушил или, пользуясь модным словом, деконструировал в первой". Этот роман переведен на множество языков, и именно из-за него Петер Эстерхази в последние годы попадает в список вероятных кандидатов на получение Нобелевской премии.
Но едва закончив этот роман, "гимн отцу", как потом назовут книгу, Эстерхази узнал, что с 1957 года его отец работал осведомителем госбезопасности. Он стал ходить в архив венгерской госбезопасности, читать досье и делать выписки. И книга "Исправленное издание" (блестяще, как и "Небесная гармония", переведенная Вячеславом Середой) — это выписки из агентурных донесений его отца, вместе с комментариями исторического и биографического толка, но, прежде всего, отчет о том, что происходило с самим писателем, с его сознанием, памятью, телом в процессе чтения: "Я наблюдал за собой, словно за подопытным кроликом: как я поведу себя в этой ситуации, что буду делать, сталкиваясь с теми или иными вещами, и что будут те или иные вещи делать со мною?"
Эстерхази с ужасом и отвращением отмечает эволюцию отца — вот он "уже проявляет усердие! Новая ступенька: он впервые активен, играет роль не безвольно, в силу неодолимых обстоятельств, а деятельно, с желанием. Как сотрудник. Здесь впервые он — их коллега". Параллельно выписывает современные донесениям исторические факты — вот к 10 годам приговорен такой-то, вот казнен такой-то,— чтобы отнять у донесений даже видимость безобидности. Раз за разом он повторяет — безобидного доносительства не бывает. Еще одна линия — собственных детских воспоминаний, точнее их уничтожения в свете новых фактов: "Следующая встреча (отца с куратором из органов) — в 13.00 у Западного вокзала в день моего рождения. А я-то еще обижался и изумлялся, почему он опаздывает, почему явился поддатый и, осклабившись, вместо меня разом задул все девять свечей на торте. Учись, сорванец, с гордостью сказал он". И он, как и обещал, тщательно отмечает собственные реакции. "Я могу только выть и стенать, испытывая даже не боль, а нечто граничащее с потерей сознания". "Я побагровел и едва не лишился сознания". Слезы и приступы жалости к себе посещают его с такой частотой, что он отмечает их сокращенно, в скобках — с., ж.с. Он не отмежевывается от отца, как можно было бы подумать, а исторгает, чуть ли не изблевывает его из себя — и потом заново пытается соединиться с ним и в отчаянных или издевательских комментариях, обращенных к отцу, и в самом процессе переписывания.
Оказалось, что постмодернистский автор идеально подходит для написания такой книги. Модернистский автор, то есть квинтэссенция писательства, мученик письма, был нужен для освоения катастроф, для создания свидетельств о катастрофах, а автор постмодернистский, то есть квинтэссенция читательства, виртуоз беззаботного чтения, оказался необходим для освоения этих вольных и невольных свидетельств. Все постмодернистские навыки игры с ручными и безопасными текстами оказались — в случае Эстерхази — необходимой тренировкой для встречи с текстом неприрученным, который сам будет играть с тобой как захочет, а ты уже будешь только записывать, что с тобой, с твоим сознанием и телом происходит — слезы, задыхание, приливы крови.
Венгерские критики практически единодушно назвали книгу героическим поступком и общественным событием: "Только в Венгрии ее прочтут сотни тысяч... От этой истории невозможно освободиться... В данном случае важен не я, не автор, не его отец, а все мы. Это книга о нас. Пытаясь разобраться в своем самом что ни на есть личном деле, писатель, словно бы между прочим, объединяет нацию".
А как нам, то есть постсоветским читателям, это читать? На любые тексты, вторгающиеся в сферу этики, мы привыкли отвечать морализированием — осуждая либо героев книги, либо автора, либо еще кого-нибудь, хоть бы и самих себя. Тут для такого морализирования есть все возможности — мы можем или негодовать на то, что с людьми делали коммунистические режимы; или, вслед за некоторыми читателями, упрекать Эстерхази за то, что он предает отца ради литературного успеха; или укорять наше общество за то, что оно не занимается преодолением прошлого. Но как раз на этой книге можно понять, что литературное разбирательство с прошлым и с собой требует — и от автора, и от читателя — не активизации морализаторских рефлексов, не осуждения, а чего-то совсем другого — терпения и искусства в рассказывании и слушании, стойкости перед лицом любых фактов, честности, и снова терпения.
М.: Новое литературное обозрение, 2008