В Парижском музее современного искусства (Musee de l`Art moderne de la Ville de Paris) открылась выставка "Марк Шагал. Русские годы. 1907-1922", на которой представлено более 200 работ из многих музеев мира — ГТГ, ГРМ, американских (Метрополитен, Музей современного искусства MOMA, Музей Соломона Гуггенхайма) и многих европейских собраний, а также Израиля и Японии. Выставка организована директором музея Сюзанной Паже прежде всего для показа во Франции сенсационных панно Шагала для Государственного камерного еврейского театра (ГОСЕКТ), выполненных им в 1922 году и с 1950-х годов надежно спрятанных в запасниках Третьяковки. Обозреватель Ъ ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ сообщает из Парижа.
Российский зритель, уверенный, что парижская экспозиция повторяет аналогичную московскую выставку, состоявшуюся несколько лет назад в Третьяковской галерее, жестоко ошибется. "Русские годы" Шагала в нынешнем варианте являются в значительной мере парижскими (1910-1914 он провел там), а вещей этого периода — возможно, лучшего в его жизни — в нашей стране нет вообще. Из крупных работ, находящихся в русских собраниях, на выставке отсутствует "Венчание", "Окно на даче" и "Автопортрет с музой". Два больших автопортрета с Беллой: "Над городом" и "Прогулка" — дополнены третьим, у нас менее известным, из собрания Центра Помпиду. На нем Шагал в красном пиджаке с рюмкой вина в руке сидит на плечах у своей жены Беллы. Над ними парит ангелочек, а внизу, под ногами, расстилается плоский российский пейзаж, прах которого Шагал вскоре отряхнул со своих ног. К сожалению, как выяснилось на парижской выставке, за пределами России оказался не только сам Шагал, но и самые значительные его работы. Исключением являются панно для ГОСЕКТа, исполненные им буквально в последний момент перед отъездом — такая возможность открылась перед ним, когда тогдашний посол Литвы поэт-символист Юргис Балтрушайтис пригласил его на выставку в Каунас. Через Берлин (где его выставки сопровождались оглушительным успехом) Шагал вернулся в любимый им Париж.
Шагал, как Дягилев или Бакст, был, по сути дела, еще дореволюционным эмигрантом — не политическим, а культурным. Его приезд домой на свадьбу сестры пришелся на лето 1914 года и обернулся шестилетним пребыванием в стране катастрофических перемен, где он оказался опять эмигрантом, на сей раз из Парижа. Он культивировал и в творчестве, и в жизни образ человека, изначально всеми обиженного, но наивно-счастливого и оберегаемого судьбой именно в силу его полной беспомощности. Образ мечтателя, Luftmensch, "воздушного человека" еврейского фольклора. Можно, конечно, сомневаться, что именно таков был Шагала в действительности, но он не упускал возможности быть откуда-нибудь изгнанным. В качестве гонителя предстал и ни о чем не подозревавший Малевич, приехавший преподавать в Витебскую Свободную академию и решивший превратить ее в Академию супрематизма. Малевичу вряд ли было дело до Шагала, но тот сразу же собрал чемоданы и ринулся с Беллой в Москву. Шагал опять стал жертвой обстоятельств, опять бездомным и гонимым — именно таков был стиль его судьбы. Идеальная любовь и семья были другой важнейшей стороной его мифа о бездомности — мифа глубинно еврейского и одновременно романтически-поэтического.
Все поэтические строки, написанные о Шагале, написаны с полным доверием к этому мифу, представляющему художника наивным гением. Но сегодня очевидна и стратегическая сторона творческого пути Шагала. Найдя свои архетипические темы, сюжеты и мотивы еще в России, он держится их в эмиграции. Строки еврейских письмен становятся его фирменным знаком — именно непонятное сделало его таким понятным и узнаваемым для французов. Шагал представлял собой "нечто особенное" и поэтому стал художником для всех. Наверное, это единственный художник, который нефранцузам кажется очень французским (он так элегантен в своих линиях, прозрачен в красках, фриволен в сюжетах), для французов воплощает все русское (он так загадочен и так сентиментален), а для всех остальных является типично еврейским художником, и не только из-за вселенской еврейской печали, но и по более важным причинам — из-за глубинной литературности, вербальности, книжности его искусства, на вид столь непосредственного. На самом деле идентичность Шагала состоит в том, что он был одним из первых профессиональных эмигрантов и сделал из этого судьбу не только личную, но и художественную.
Среди ранних вещей на выставке выделяется мрачно-экспрессивное полотно "Покойник" 1908 года из Центра Помпиду. Но все же по этому пути художник не пошел — в Париже его живопись становится светлее и легче. Кубистические формы он использует, но интерпретирует порой иронически-натурально, как круглящуюся землю или квадратную чернильницу. Париж представлен огромным "Скрипачом" (1912-13) и "Автопортретом с семью пальцами" (1912-13) из Stedelijk Museum в Амстердаме. На этом автопортрете автор изображен пишущим картину, выставленную рядом — "России, ослам и другим" (1911-12, ныне в Центре Помпиду). Россия во всех парижских работах Шагала видится, как прямо сказано в названии одной из них, "с Луны": именно необходимость конструировать весь этот мир заново придает картинам Шагала его знаменитый универсализм. К парижскому времени относится и "Голгофа" (1912, MOMA, Нью-Йорк), его первая христианская работа, на которой распятый Христос представлен несчастным, еще не пробужденным к сознанию младенцем, несущим в себе и свою жизнь, и свою гибель (как обычно у Шагала), и необычайно красивое ало-золотое полотно "Hommage a Apollinaire" (1911-12, Stedelijk), на котором фигуры Адама и Евы, сросшиеся вместе, превращаются в стрелки часов.
Второй русский период (1914-1922) представлен более известными (у нас) вещами, за которыми следует кульминация — театральная "коробочка Шагала" (как ее называли современники) — и постскриптум: раздел "Интимный Шагал" с небольшими ню, автопортретами и портретами Беллы. Панно для театра (большая композиция "Введение в еврейский театр", квадратная и почти абстрактная "Любовь на сцене", четыре вертикальных панно с изображением "муз" еврейского театра, литературы, драмы, танца и музыки, а также фриз "Свадебный пир") покрывали все стены и потолок маленькой комнаты, которую поэтому и назвали коробочкой.
Потолок и занавес не сохранились, окна в зале парижского музея оказались не с той стороны, но в целом экспозиция хорошо передает тот дух замкнутого — как будто он может сохранить себя лишь в столь узком пространстве — мира. Шагалом руководили два противоположных желания: увековечить близкий ему еврейский мир — со скрипачами, свахами, талмудистами и фаршированной рыбой — и при этом взорвать его традиционность, тривиальность, перевернуть с ног на голову, подвергнуть иронической критике. Позиция эта во всей ее двойственности хорошо знакома нам по русскому искусству постсоветского времени: художники, как когда-то Шагал, чувствуют себя пленниками традиции и одновременно ностальгируют по ней. Не случайно, может быть, эта последняя русская вещь Шагала представляет собой, по сути дела, инсталляцию — пространство, на которое зритель смотрит не издали, а изнутри, конструкцию вымышленного мира, субъективной проекции мира реального. Как зачарованные, французские зрители стоят в универсуме Шагала, воспринимая этого, впервые для них трехмерного Шагала в сравнении с другим, и столь же сильным "русским пространством", которое построил в Центре Помпиду еще один автор с сугубо бездомной, эмигрантской идентичностью — Илья Кабаков. О его инсталляции "Мы здесь живем" Ъ расскажет в ближайших номерах.
Выставка открыта ежедневно, кроме понедельника, до 17 сентября по адресу: avenue du President Wilson, 11.