Книги с Лизой Биргер
Иэн Макьюэн
М.: Эксмо, 2008
"Для меня моральная суть романа — это переселение в чужое сознание. Мне кажется, что романы делают это очень хорошо и что в этом суть самой морали — понимать, что люди так же реальны для себя, как ты сам — для себя, поступать с другими — как бы ты поступал с собой",— говорит в интервью Иэн Макьюэн. В своем новом романе "На берегу" он переселяется в сознание двух молодоженов, Эдуарда и Флоренс, приехавших после венчания в приморскую гостиницу в "апартаменты для новобрачных". Действие сведено к трем эпизодам — неловкий и тягостный обед в гостиной, неумелая попытка соития в спальне, ничего не сглаживающий и никого не утешающий разговор на берегу. По ходу дела мы узнаем предысторию обоих персонажей — семья, детство, учение (он историк, она музыкант), знакомство.
Дело происходит в июле 1962, и эта дата играет важнейшую роль в романе, потому что это время накануне множества революций — кулинарной, музыкальной, сексуальной. Макьюэн предлагает читателю посмотреть на начало 60-х как на время неопытности, невинности, которая губит людей там, где уже через несколько лет все тайные ловушки будут обезврежены.
Как и в других книгах Макьюэна, все вертится вокруг одного момента, навсегда определяющего судьбу участников,— но на этот раз сам момент максимально тривиален. Ни в предыстории, ни в собственно действии нет ничего криминального или макабрического, ничего "сюжетного". Только неопытность, неловкость и неумение разговаривать о том, что эту неловкость вызвало. Этот роман о непоправимом конфузе. Но эта непоправимость не трагична — если трагедию понимать как неизбежное сцепление событий, где спасение невозможно ни в одной точке. У Макьюэна иначе. Эпоха, характеры, детство (детские травмы, которые так часто играют роль рока, Макьюэн называет — общение с безумной матерью у Эдуарда и со слишком любящим отцом у Флоренс, но не придает им силу неизбежности) — все это неокончательно. "А что им препятствовало? Их индивидуальности и прошлое, их неосведомленность и страх, робость, щепетильность, неуверенность в своих правах, отсутствие опыта и непринужденности, остатки религиозных запретов, английское воспитание, сословная принадлежность и сама история. Не так уж много на самом деле". Последняя фраза кажется иронической, когда ее читаешь,— но оказывается вполне буквальной, когда дочитываешь до финала. "Когда он думал о ней, ему было удивительно, что он не удержал эту девушку со скрипкой. Единственное, что ей было нужно,— уверенность в его любви и с его стороны подтверждение, что спешить некуда, когда впереди вся жизнь.... На Чизил-Биче он мог крикнуть ей вдогонку, мог пойти за ней. Он не знал или не хотел знать, что, убегая от него в отчаянии, в уверенности, что теряет его, она никогда не любила его сильнее или безнадежнее, и звук его голоса был бы спасением, она вернулась бы".
Все это написано с очень большим искусством. Макьюэн рассказывает о тривиальном конфузе (хотя и с пожизненными для участников последствиями) с той протокольностью шокирующих деталей, четкостью, скоростью, жесткостью, какие мы привыкли — и в беллетристике, и в кино последнего времени, и, главное, у самого Макьюэна — видеть в рассказах о неудачном преступлении. А здесь нарочитая простота рассказа о страшном как об обыденном снова применена к обыденному — но сохранила неуловимую память о своих страшных применениях. Это сильно действует. Во-вторых, переплетая разговоры и мысли героев с авторскими описаниями, Макьюэн поддерживает тончайший баланс между суховатым, слегка отстраненным авторским голосом и растерянными голосами героев. И здесь речь уже о работе переводчика — В.П. Голышева. Когда в начале сцены в спальне мы читаем: "Ей необходимо было знать, что он с ней, на ее стороне, и не намерен использовать ее, что он ее друг, любезный и нежный. Иначе все пойдет неправильно, ей будет очень одиноко",— нельзя не услышать, что на слове "любезный" голос Флоренс дрогнул, потому что ей стало себя очень жалко, а на слове "нежный" пресекся — и фразу "Иначе..." она проговаривает уже со слезами в голосе. Вот это и есть высшая степень словесного искусства — воспроизведение на письме человеческого голоса. Не имитация речи социальной группы, не стилизация чужой манеры, не игра собственными авторскими модуляциями — то есть не все те достоинства, за которые у нас принято называть писателя "мастером слова",— а слышание и воспроизведение человеческого голоса. Из пишущих сегодня по-русски (и переводчиков, и авторов) так, как Голышев, умеют сохранять человеческий голос в письменном слове, может быть, еще один-два поэта.
Но и сам роман, собственно, об этом же — о слышании чужого голоса, о видении чужого лица, о том, что чужие голос и лицо — это самые главные вещи и в писательском искусстве, и в апартаментах для новобрачных.
Владислав Крапивин
М.: Эксмо
В 2008 году Владиславу Крапивину исполнилось 70 лет. Юбилей стал для издателей поводом выпустить сразу две новые повести Крапивина — сначала "Дагги-тиц", потом "Бриг 'Артемида'". Обе книжки в рифму, обе о вечнокрапивинском, то есть о мальчиках, о взрослении и о науке выживать, обе занимают какое-то глубоко далекое место в его собрании сочинений, обе стоят того, чтобы напомнить, что есть такой писатель и новые его книги интересны не меньше прежних.
"Бриг 'Артемида'" — чинная приключенческая повесть под XIX век, которая "ни в коем случае не претендует на документальность и вполне может быть отнесена к жанру сказки". Главный герой — мальчик Гриша, сирота, усыновленный большой купеческой семьей — попадает на бриг "Артемида", который со сверхсекретной миссией плывет на Кубу, а приплывает в Гваделупу.
За те почти 50 лет, что Крапивин пишет, он создал что-то вроде канона взросления: самые разные мальчишки из разных времен занимаются у него всегда одним и тем же — растут. Взросление может быть невеселым, как в "Дагги-тиц", повести о мальчике, который борется за жизнь с кулаками и плачет над смертью друга-мухи, или более или менее легким, как в "Бриге 'Артемида'". Но и "Дагги-тиц" не лишен романтического флера — есть тут и дружба, и приключения. И "Бриг 'Артемида'" не лишен трагедии — взять хотя бы сцену, в которой на палубе при общем строе черным кнутом порют провинившегося матроса. Но от всякой трагедии у Крапивина всегда заготовлена пара старых фокусов. Например, почти всегда у его героев есть какой-нибудь предмет, который помогает, когда ничего не помогает. Вот и у мальчика Гриши есть зеленое стеклышко, посмотришь в него — и как будто лето. Искусство, которому учит Крапивин,— это прежде всего искусство смотреть через зеленое стекло и видеть лето, чего бы там на самом деле по ту сторону ни было.
Питер Мейл
СПБ.: Амфора
Полгода назад, когда первая книга Питера Мейла — нон-фикшн "Год в Провансе" — вышла на русском языке, еще надо было объяснять отечественному читателю, кто это такой. Теперь уже не требуется. Питер Мейл — это такой англичанин, который сделал состояние на любви к Франции. В начале 1990-х годов этот удачливый рекламщик бросил собственный бизнес и уехал с женой жить во французский Прованс. Потом написал книжку про то, какие в Провансе прекрасные люди, солнечная погода и вкусная дешевая еда. Потом еще одну. Потом еще много книг, в том числе романы "Отель 'Пастис'" и "Хороший год", по которому Ридли Скотт снял очень милый фильм с Расселом Кроу. По сути, все эти романы и книги об одном и том же — о том, как чудесно жить во Франции. И хотя у нас не Англия и даже не 1990-е, они вполне утешают даже здесь и сейчас.
Герой "Отеля" — директор рекламного агентства по имени Саймон, постепенно достигающий кризиса среднего возраста и нервного срыва. Жена, бывшая секретарша, при разводе оттяпала все что можно, остальное забрала работа. По совету лучшего друга Саймон едет в Прованс, где сразу встречает новую любовь, находит дело своей жизни и оказывается в центре почти шпионской истории. Причем дело его жизни, как и у всякого приличного человека, оказывается донельзя простым: вкусно есть, сладко спать, щуриться на солнце и держать любимую женщину за руку.
У Курта Воннегута есть роман "Галапагос" — собственно, воннегутовский сценарий мировой катастрофы. Все беды человечества, писал Воннегут, от ненормально развитого мозга, поэтому в финале романа люди превращались в некоторое подобие тюленей, целыми днями лежали на солнце, ловили рыбу и иногда лениво размножались. Судя по книгам Питера Мейла, примерно то же самое случится гораздо раньше. Если так бесконечно воспевать солнце, море и все, что до кризиса называлось дауншифтингом, рано или поздно эта хвала становится похожей на стеб. Хотя до таких глубин самоиронии мы, пожалуй, еще не дошли — все еще с наслаждением читая про то, какие в Провансе вино и колбасы, ничего большего от этой книги и не хотим.