Премьера
Фестиваль, отмечающий в этом году свое десятилетие, завершил юбилейную программу "Тремя сестрами" мюнхенского театра "Каммершпиле". Немецкий режиссер Андреас Кригенбург, закрепивший за собой славу деконструктора и насмешника, впервые поставил Чехова. АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА давно не видела, чтобы с чеховским замыслом обращались так бережно.
Спектакль начинается с интермедии. Из зала к глухому, сшитому из серых бетонных панелей занавесу выходят двое: седой господин в вечернем платье и с сумочкой и его товарищ, одетый вполне обычно: "Что репетируешь? — "Три сестры".— Кого играешь? — Чебутыкина.— Отличная роль! А кто ставит? — Кригенбург.— О!!!" Когда тяжелый занавес бесшумно поднимется, Жан-Пьер Корню действительно окажется Чебутыкиным, а его экстравагантный коллега (актер Вальтер Гесс словно позаимствовал свой профиль у Мейерхольда) возьмет роль слуги Ферапонта. На сцену выскочат три резвушки, щебеча текст и задирая друг друга. Чуть позже режиссер вдруг прервет монолог Ольги "музыкальной паузой", во время которой семейство Прозоровых и их гости превратятся в маленький джаз-банд: сестры растянут гармошки, толстяк Андрей встряхнет трещотку, прочие схватят балалайки, наяривая "Yellow Submarine".
При всей внешней радикальности постановки Андреас Кригенбург не сделал сестер Прозоровых ни проститутками, ни наркоманками, ни обитательницами дома престарелых (так было в знаменитом спектакле Кристофа Марталера). Поначалу они выглядят вполне нормальными девицами, живущими в большом светлом доме. Вот только дом этот, похоже, находится не в уездном городе столетней давности, а в некоем стерильном пространстве вроде космической станции "Солярис", где и полагается обитать фантомам. Их светлые костюмы искусно притворяются старомодными (словно спецодежду астронавтов стилизовали под винтаж). Светлые стены гостиной (декорации спектакля — дело рук самого Кригенбурга) освещает люстра, похожая на огромный хай-тековский цветок, а из окна льется странный искусственный свет.
Режиссер и не думает скрывать усталость пьесы и ее персонажей от всяческих интерпретаций. В первых сценах Ольга (Анетте Паульманн) тараторит реплики за всех разом, заедая навязший в зубах текст грецкими орехами. Дойдя до восклицания "В Москву!", яростно швыряет орехом в потолок. В ответ ей на голову высыпаются такие горы пустых скорлупок, что ясно: все это она проделывает уже лет сто.
Порывшись в старом сундуке, Ольга обнаруживает тряпичную куклу с огромной головой и примеряет ее к себе. В таких же головах тотчас же появляются и остальные — словно те самые ряженые, которых так ждут во втором акте, но которые в пьесе так и не появляются (у Чехова их прогоняет Наташа). С головами из папье-маше, на которых углем намалеваны большие заплаканные глаза, с преувеличенной пластикой и кукольными голосами герои спектакля Кригенбурга превращаются в кучку детей, затерянных во времени и пространстве, повторяющих "В Москву, в Москву!" как магическое заклинание. Позже других появляется Наташа (Таня Шлайфф). С льняной косицей на бумажной голове, она кокетливо приподнимает подол и пищит кукольным голосом, в то время как другие уже сняли головы-маски и обрели прежний облик.
Не всегда можно понять, почему одни сцены играются в масках, другие без, однако интермедии с масками не затемняют, а проясняют суть чеховских характеров. Как и смешные "моменты истины", когда герои вдруг "проговариваются", пересказывая классические реплики своими словами. "Я воздушный шар, я мечтаю раздуться и стать в сто раз больше... Я ем, чтобы заесть свое одиночество",— говорит толстяк Андрей (Оливер Малисон), подпрыгивая и паря над сценой, как бабочка. "Застрелите меня!" — (вместо "Выбросьте меня!") кричит Ирина (Катарина Шуберт), когда ее мечта о труде оборачивается пошлейшей службой на телеграфе. И даже вытаскивает маленький револьвер, на который хищно пикирует Андрей, сладким голосом подзывая ненавистную Наташу. Даже домашний оркестрик, без повода затягивающий "Субмарину", при ближайшем рассмотрении оказывается тем же, что "Тарарабумбия, сижу на тумбе я!" Чебутыкина,— знаменитым чеховским подтекстом, когда герои дурачатся и шутят, чтобы скрыть тоску.
Словом, несмотря на все вольности, Кригенбург очень бережен и с духом чеховской пьесы, и с ее ритмом. Потому он ставит нарочито долгий, местами словно заикающийся спектакль — так Маша (Сильвана Краппач) раз пять произносит "Я люблю", прежде чем признаться сестрам в любви к Вершинину, а уж финальные реплики "Надо жить!" сестры повторяют на всех известных языках. В итоге выходит очень чеховский спектакль — смешной и скучный, невыносимо тянущийся и пролетающий со свистом. Спектакль о том, как жизнь потихоньку подтачивает все возвышенные помыслы. К нам, сегодняшним, он прямого отношения не имеет. Но в него стоит вглядеться попристальнее, чтобы только к финалу заметить, что прутики, заткнутые за решетку бетонного занавеса,— это деревья. Целый лес с тропинками и неясными очертаниями чего-то вдали. Вот так же затерянный в мирах герой "Соляриса", вглядываясь в иллюминатор, вдруг ясно различал очертания своего земного дома.