Выставка
В московском Манеже проходит выставка "Александр Солженицын и его время в фотографиях", посвященная 90-летию со дня рождения писателя. Снимки из архива семьи Солженицыных в экспозиции показываются наряду с работами советских и постсоветских фотографов из собрания организовавшего выставку Московского дома фотографии отражающими историю страны на протяжении последних 90 лет. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
У выставки было даже два открытия: она уже успела несколько дней повисеть в одном из залов нижнего уровня Манежа, однако вчера ее как бы открыли еще раз, связав это мероприятие с началом международной конференции "Путь Солженицына в контексте большого времени". Получилось, как ни странно, символическое соответствие тому, что и самого Солженицына общество открывало для себя за эти 90 лет несколько раз, и каждый раз это происходило иначе. Неожиданно, однако, то, что представляемый сложный портрет писателя и представляемый фон эпохи совмещаются совсем не так, как можно было ожидать от документальной фотовыставки.
Дело тут даже не в том, как экспозиция спланирована, хотя и в развеске биографическая и общеисторическая линия разведены. Время писателя, история страны с 1918-го по 2008-й — один сюжет: это десятки фотографий, в четкой хронологической последовательности развешанных по периметру зала. Здесь все работы — из коллекции Дома фотографии; если не все, то заметное большинство — абсолютная, забронзовевшая классика отечественного фотоискусства ХХ века. Справедливости ради следует сказать, что и в этом летописном сюжете появляется Александр Солженицын — ближе к концу хронологической шкалы появляются несколько фотографий Юрия Феклистова, запечатлевших возвращение писателя в Россию и его путь от Владивостока до Москвы, вояж триумфатора, живого классика, даже пророка. Но в том и дело, что в общем контексте это появление выглядит эпизодом, и драматичной в этих снимках выглядит не фигура писателя, а скорее сама ситуация: как это, начало 90-х, толпы слегка безумного вида, какие-то базары — и Солженицын.
Собственно солженицынская часть выставки (и это уже вещи из семейного архива) занимает срединное пространство зала. На поперечных стендах висят фотографии, которые совсем по-другому контактируют со зрителем: они, естественно, совсем небольшие, незасмотренные и строго сохраняющие оттенок частной документальности. Даже если речь идет о кадрах, которые более или менее известны — например, знаменитый лагерный портретный снимок, где изможденное лицо Солженицына хранит совершенно пронзительное, почти иконописное выражение скорбной сосредоточенности, погруженности внутрь себя и душевной мощи. Или, скажем, хроникальные снимки с нобелевской церемонии. Рядом выставлены и скуповато подобранные невизуальные документы: пожелтевшие "Правды" 37-го года с кровожадными заголовками; четки, сделанные Солженицыным в лагере; нашивки с лагерным номером; "Новый мир" с "Одним днем Ивана Денисовича"; машинописный рескрипт президиума Верховного совета о лишении писателя гражданства. Иными словами, получившийся портрет выразителен именно суховатой архивной правдой документального изображения. Это изображение не претендует на художественность, оно просто фиксирует: вот семья, вот дед, вот родители, вот детство, вот война — и так далее, вплоть до безоблачных идиллических снимков последних лет в семейном кругу.
Тот фотолетописный периметр, который окружает эту частную летопись, по логике вещей должен ей гармонически соответствовать — но этого соответствия не чувствуется. Чувствуются, скорее, противоречивые взаимоотношения фотографии как документа (частного, исторического — не важно) и фотографии как произведения искусства. В "контекстном" разделе масса звучных имен — Родченко, Халдей, Ахломов, Бальтерманц. С сюжетной точки зрения их работы вроде бы должны со всем красноречием говорить об истории страны, потому что почти все сколько-нибудь выразительное из визуального ряда этой истории попало в эти кадры — физкультурные парады, знамя над рейхстагом, советские лидеры на трибунах и в гробах, Гагарин, ученые, поэты, колхозники, физики и лирики, пионеры и среднеазиатские школьницы. И 91-й год, и Чечня, и даже съезд "Единой России", снятый Дмитрием Азаровым,— в них столько от искусства, что историческое событие с его предпосылками, фактологией, привходящими обстоятельствами, часто — откровенной трагичностью и, наконец, эмоциональной окраской просто отходит на второй план. Создается отчетливое впечатление, что это не та страна и не так эпоха, о которой писал автор "Красного колеса" и "Архипелага". Солженицын оказался человеком вне времени — что тем более странно для выставки, пытающейся его с этим временем примирить.