"Морфий"
Непредсказуемый Алексей Балабанов никогда еще, даже в "Грузе 200", считающемся эталоном режиссерской жестокости, не был так беспощаден к зрителю. "Морфий" — образцовый "фильм жестокости". Это определение европейская критика применяет, например, к фильмам Луиса Бунюэля или Ингмара Бергмана. Или, как было некогда сказано совсем по другому поводу, "великий больной фильм". Балабанов слишком честен и слишком искренен, чтобы делать о болезни "здоровый" фильм. "Груз 200" был снят не о власти, существовавшей в СССР в календарном 1984 году, а о власти вообще. "Морфий" — не о гибели интеллигента в революционном 1917 году, а вообще о гибели интеллигента. Революция в "Морфии" — не катастрофа, не причина и не следствие несчастий доктора Полякова (героя прозы Михаила Булгакова, по "автобиографическим", как глумливо сообщают титры, новеллам которого снят фильм), а нечто параллельное его одинокой трагедии. Она не могла не случиться, как доктор не мог не подсесть на морфий: распад организма, человеческого или государственного, предопределен самим его рождением.
Чем благостнее зачин фильма, чем смиреннее окружающая природа, чем благороднее порывы, тем страшнее то, что ждет впереди. С формальной точки зрения это, наверное, самый совершенный фильм Балабанова, безусловно, имеющего право считаться лучшим российским режиссером. Картинно, но естественно выстроенные мизансцены, бархатная светотень, простое, но изощренное движение актеров в кадре, как, например, в блестящей сцене случайного, но неизбежного секса в "тургеневском" антураже помещичьего вечера, ассоциации с живописью — и органично переплетенные с этими стилистическими изысками картины распада, разложения, умирания.