Книги с Григорием Дашевским

"Переписчик"

Сергей Круглов

М.: Новое литературное обозрение, 2008

Те, кто был на чтениях священника из Минусинска Сергея Круглова, говорят, что давно такого не было и это главное событие за много лет. Что же производит такое впечатление на слушателей и читателей? Главная причина — сила огненного красноречия, очевидная в его стихах последних лет.

Круглов начал писать стихи больше 20 лет назад, но в 1996 году, обратившись в православие, перестал — и сборник его ранних стихов, вышедший в 2003-м, "Снятие Змия со креста", был составлен и издан без его участия. Это были, безусловно, талантливые, умные, "культурные" — и очень тягостные стихи. Бесконечное слоистое нарастание сравнений и картин, какая-то латиноамериканская сумрачно-гниющая, все уравнивающая пышность, в которой можно было только одуреть и заблудиться. Но в 2003 году, уже став священником, Круглов снова начал писать стихи — и они оказались не развитием, а настоящим преображением его прежней поэтики. Образы отделились от первообразов, утратили душную самодостаточность и под светом первообразов стали почти прозрачными. "В чреве погоды сиреневые износились шестерни:/ Май, время гряд, пара/ Но в юный, робкий еще жар,/ Чаяньям вопреки, ветер врывается ледяной!/ Лиловый ветра рубец/ Вспухает мутным предснежьем туч./ Во Всенощной сезона — сбой,/ Напряженное молчание там, в алтаре,/ И прихожане весны, затаив дыхание,/ Смотрят в глухокоричневый иконостас:/ Вдруг сейчас к ним, духовным чадам батюшки А.,/ Выйдет на исповедь нетерпимый, стремительный батюшка Б."

Это стихи насквозь религиозные, но в них нет ничего глубокомысленно-темного, тем более медиумического. Здесь говорит традиция не мистической темноты, а то "кипящее остроумие антитетических сопоставлений и антиномических утверждений" церковного красноречия, о котором когда-то писал Флоренский. Когда Круглов пишет "Какой хвалебный воспоем мы акафист/ Вам, исповедники Болливуда!", то он прямо продолжает эту традицию "кипящего остроумия", когда-то соединявшего небеса и бедные вифлеемские ясли, потому что для нас сегодня ничтожное и презренное — это не столько имущественное убожество, сколько культурное, и акафист Болливуду для нас настоящий огненный парадокс. А еще сильнее эта парадоксальность действует, когда прямо введена в описание: "Он — обычный, честный/ Советский человек:/ Аккуратная, в стрелочку,/ Офицерская рубаха/ Застиранного цвета./ Один глаз — стеклянный, в другом/ Царственное священство".

Индийское кино и аниме, русский рок и "Живой журнал", все бетонное и картонное, целлулоидное и компьютерное, все, что нам кажется недостойным и неподлинным, включая и нас самих, в стихах Круглова вдруг получает смысл в ослепительном свете аллегории: "Мы тиражированы сотнями тысяч./ Мы — в глянце и позолоте./ Мы — софринские плоские люди". Получает — а не раскрывает: тут речь не о том, чтобы понять другое или другого в его собственном смысле, а о том, чтобы для этого другого найти место под светом смысла высшего — а это две совершенно разные вещи. Становясь материалом для притчи, человек не раскрывает своего внутреннего смысла, а озаряется им извне, как страдающие или злые дети в стихотворении "Пророки": "Отчего, думаешь, этот/ Так зол, ненавидит и мать, и бабку, и педагога,/ Отчего в тетрадях острое и кровь чертит,/ На кого в кармане/ Китайский нож выкидной носит?/ Взгляни: разве не блистает/ В этом профиле огненная ярость, ревность/ Илии, коего ноздри/ Переполнил смрад ваалов?" В страшном библейском свете мы не начинаем лучше понимать этого ребенка, но начинаем лучше его видеть. (Но там, где чужой внутренний смысл нельзя вынести за скобки,— там сила кругловских аллегорий словно ломает персонажей — террористов, атеистов, философов,— и тогда мы начинаем слышать треск и скрежет умозрительных конструкций.)

К стихам Круглова применимо то, что он сам говорит о поэзии вообще: поэзия — "как огонь небесный для фигурки из папье-маше". В огне эти фигурки — и автора, и героев, и читателя — не раскрывают своего внутреннего мира, но или сгорают, или становятся видны хорошо как никогда.

"Золото"

Блез Сандрар

М.: Текст, 2008

Швейцарский писатель Блез Сандрар (1887-1961) — фигура яркая, у нас не особенно оцененная, да и в Европе его начали читать только после того, как Сандрар получил Большую литературную премию Парижа в 1961 году. После премии он прожил совсем недолго, а самое интересное в его жизни произошло задолго до нее. У Сандрара — восхитительная биография авантюриста начала века. Он родился в семье швейцарских часовщиков, еще в детстве много путешествовал с семьей, бывал в Китае, Африке, Бразилии. Когда родители попытались отдать его в колледж, сбежал и в 1905 году переехал в Петербург, где поступил в подмастерья к швейцарскому часовщику, сидя в Публичной библиотеке, писал свои первые стихи. Потом был Нью-Йорк, Париж, дружба с Шагалом и Модильяни, первая мировая война, на которой Сандрар потерял руку, снова Париж, где в 1918 году Модильяни нарисовал его портрет, снова Нью-Йорк, где Сандрар увлекся кинематографом и даже снялся в нескольких фильмах. В 1925-м Сандрар бросил и поэзию, и кинематограф, чтобы писать романы. Тогда же он опубликовал роман "Золото", который писал 15 лет.

Формально "Золото" — это биография Иоганна Августа Сутера, американского эмигранта из Швейцарии, который в конце XIX века построил в тогда еще ни разу не преуспевающей Калифорнии образцовое аграрное хозяйство, "Новую Швейцарию". Именно на территории "Новой Швейцарии" было впервые обнаружено золото. Обогатив многих, всю Калифорнию, Сутера оно разорило. Историю своего героя Сандрар превращает в последовательность картин, каждая — как в немом кино. Пейзаж--герои--действия--подпись. Вот Сутер идет пешком через всю Америку. Вот едет на корабле в Калифорнию, с ним только цирковой пес, умеющий красиво кружиться и курить трубку с матросами. Вот он обходит свои владения. Вот, разоренный, он рвет на себе волосы. Жена, прибывшая из Швейцарии, умирает у него на руках. Сам Сутер умирает на ступенях конгресса, ожидая решения по своему делу "Сутер против штата Калифорния". Благодаря этому модернистскому приему роман Сандрара кажется похожим на фильм Эриха Штрогейма "Алчность". Между прочим, тот же 1925 год.

"Жил-был дважды барон Ламберто"

Джанни Родари

М.: Livebook, 2008

"Жил-был дважды барон Ламберто" — сказка Джанни Родари для взрослых. Он написал ее в 1978 году, на русском она единственный раз выходила в сборнике 1985 года и с тех пор потерялась. Теперь ее нашли и переиздали, снабдив, честное слово, очень пугающими иллюстрациями Натальи Поваляевой.

История такая. Старый, но очень богатый барон Ламберто внимательно следил за здоровьем и мечтал долго жить. Однажды в Египте он встретил философа, который поделился с бароном мудростью египетских фараонов: "Человек, имя которого непрестанно на устах, продолжает жить". Он нанимает шестерых высокооплачиваемых работников, чтобы они днем и ночью повторяли его имя, и начинает стремительно молодеть. Пока не появляются жадный до наследства племянник, 24 пирата по имени Ламберто, которые хотят барона ограбить, и 24 директора банка с личными секретарями — тут начинается обычный итальянский кавардак. Барон даже умрет, но потом случится настоящее чудо.

Это — сказка для взрослых, непоучительная, счастливая сказка. Барон Ламберто, в прошлом противный старикашка, считавший каждую монетку, вместе со второй молодостью получает вторую жизнь и право на вторую попытку прожить ее хорошо. И каким бы он ни был в старости противным, можно не сомневаться — своего шанса не упустит. Пойдет, как и собирается, в цирк и наверняка станет прекрасным циркачом. Тут не расчет, а настоящее чудо, потому что больше же никому не повезло. "Иные события происходят только однажды. И, по правде говоря, только в сказках". 24 пирата по имени Ламберто, жившие с бароном под одной крышей, не помолодели ни на минуту. Родари писал свою сказку уже далеко не молодым человеком, за два года до смерти. Наверное, ему тоже хотелось по-детски помечтать о том, как начать все сначала. Стать молодым, легкомысленным, таскать девушек на свидания, вдоволь колотить боксерскую грушу и больше ни о чем не думать.