Минимум три смерти на сцене — таков художественный результат творческого вечера Фаруха Рузиматова в Михайловском театре. Свидетельские показания дает ОЛЬГА ФЕДОРЧЕНКО.
С годами народный артист Российской Федерации, бывший премьер Мариинского театра и нынешний художественный руководитель балетной труппы Михайловского театра Фарух Рузиматов стал жестче и осмотрительнее, что с полной очевидностью проявилось во время его первого творческого вечера в новом административном качестве и, возможно, последнего в премьерской карьере. Здесь не было почти ничего от прежнего премьера, жаркого кумира петербургской сцены 80-90-х годов, фантастического виртуоза, в котором эмоции били через край. Лаконизм и многозначительность, рассудочность и пластическое совершенство, практически без стилевых погрешностей — на такого Фаруха Рузиматова хочется смотреть и смотреть.
Первая половина вечера во всем, что связано с господином Рузиматовым, была практически идеальной. Выверенная "Павана мавра" Хосе Лимона, шестидесятилетняя без малого классика пластического минимализма как нельзя лучше подошла "позднему" Рузиматову. К такому строгому, дистиллированному искусству без каких-либо романтическо-экзотических примесей идут годами. Доходят далеко не все. Тем ценнее самоотречение господина Рузиматова, оказавшегося способным ясно произносить, отчетливо интонировать и вдумчиво осмыслять суровую и сдержанную хореографию.
В дивертисментной части программы художественный руководитель вышел в бежаровско-малеровском "Adagietto". Номер этот Фарух Рузиматов освоил давным-давно, плененный харизмой его первого исполнителя Хорхе Донна. Долгое время он трактовал "Adagietto" как изощренный пластический экзерсис с философским подтекстом. В этот вечер бежаровские иероглифы перестали быть умозрительными. Стоящий на пороге небытия человек, вглядывающийся в манящую темноту и исследующий ее без страха, обнаруживающий в ней новые силы для продолжения своего нескончаемого пути, только уже в другой реальности, — вот итог, к которому не без внутреннего трепета пришел Фарух Рузиматов.
Впрочем, без определенной доли китча (а его за всю долгую и успешную карьеру господина Рузиматова хватало) не обошлось. В третьем отделении натуральные испанцы и профессиональные танцовщики фламенко, в большинстве своем представители семейного клана Кастро Ромеро, представили свое видение истории про роковую красотку Кармен. Эксперимент оказался сомнительным с эстетической точки зрения, хотя поначалу (первые десять — пятнадцать минут полуторачасового представления) действо даже увлекало.
Экспозиция "Кармен" обещала нечто нетривиальное. В одном углу сцены разминались, выбивая дробь ногами и плетя руками неповторимые росчерки, природные танцовщики фламенко. В другом, у балетного станка, — балетные академисты долбили свои движенческие формулы. На заднике проецировались фотографии и тех и других, сделанные на репетициях. Заданная тема могла бы остроумно развернуться впоследствии: "наши" и "их" представления о бессмертном сюжете. На деле же испанцы виртуозно импровизировали "по-своему", а "наши" яростно задирали юбки и зазывно выставляли вперед бедра и груди, изо всех сил стараясь, чтоб гости с Пиренейского полуострова поняли, что и в Северной столице по-испански любить умеют.
Кармен (Розарио Кастро Ромеро) то в красном платье, то в изысканном туалете жемчужно-серой гаммы соблазнительно виляла габаритной нижней частью тела. Малорослый хлипкий Эскамильо (Рикардо Кастро Ромеро, он же и "хореограф" означенного действа) пятнадцать минут выстукивал по поводу поочередного надевания жилетки (пять минут радостной дроби), кофточки-болеро (пять минут дроби зазывной) и тореадорского плаща (пять минут наистрастнейшей дроби). Смерть, будто сошедшая с полотен Гойи (Хосе Кастро Ромеро), под могильные выстукивания вручала нож Хосе — Фаруху Рузиматову, который, кажется, единственный в тот вечер не топал ногами, но — увы — с натужным пафосом изображал рокового мачо. После "Паваны мавра" и "Adagietto" это было явно лишним.