Александр Райхштейн рассказал о том, как превратился из книжного художника в детского.
— "Гнездо" — ваш первый долговременный проект в России?
— Да. Вообще, это один из немногих постоянно действующих проектов. В основном я делаю временные инсталляции и выставки.
— И вам нравится, что "Гнездо" здесь будут использовать в утилитарных целях, а не выставят как произведение чистого искусства?
— Я рад. Я вообще из тех людей, которые озабочены доказательством нужности своего существования, и не уверен, что все, что делает художник, априори необходимо. Поэтому я все время ищу дополнительные оправдания своей деятельности, а тут они налицо. Эта инсталляция функционирует как художественный проект, но при этом она может быть использована в педагогических целях. Самое интересное — не просто механически довести свой замысел до исполнения, а посмотреть, что рождается из столкновения замысла с реальностью. Так что я дал школе карт-бланш на разработку новых программ для "Гнезда". Видимо, в следующий раз я его совсем не узнаю, оно будет задавать неожиданные для меня вопросы, заживет какой-то своей жизнью. В этом есть безграничные возможности для игры в хорошем смысле, игры без выигрыша — игры ума, фантазии, то, что по-английски называется play (в отличие от game).
— Вас называют детским художником. А что такое детское искусство?
— Я и сам не понимаю. То ли это искусство для детей, то ли про детей, то ли о том внутреннем ребенке, который в каждом из нас сохраняется, как, знаете, на иконах душа изображается в виде такого маленького человечка, который живет внутри нашего физического тела. Да и что тут особо детского! Все, что я делаю, я делаю прежде всего для себя. Это ведь ловкий маркетинговый ход — мои проекты технически очень сложны и довольно дороги, а в Финляндии, да и в России тоже, гораздо охотнее финансируют то, что якобы предназначено для детей.
— Расскажите, как вы от книги перешли к этим детским инсталляциям.
— Сам удивляюсь. Мне всегда хотелось этим заняться, но я не знал, что это возможно. Моим университетом стал детский центр "Войпаала" — это усадьба посреди леса, в 140 км от Хельсинки по направлению к Тампере. А моим профессором — его руководитель Мария Лаукка. Там было минимальное финансирование, но полная свобода и моральная поддержка — делай все что хочешь. Оказалось, что работа над инсталляцией — очень приятный и веселый процесс, собирающий вместе симпатичных людей. Я ведь сам многое из того, что требуется для создания таких инсталляций, не умею — не умею обращаться с электроникой, не умею шить. Потом я стал работать со многими музеями в Финляндии и в других странах.
— Музейные педагоги не вмешиваются в вашу работу? Не говорят вам: это недопустимо, потому что может напугать ребенка?
— В Финляндии что в издательствах, что в музеях нет этой потребности редактировать, редактировать и редактировать. Если уж с тобой связались, то доверяют полностью, только за бюджет не вылезай. А когда я чувствую доверие, то стараюсь изо всех сил, которые мне не надо тратить попусту на пробивание проекта. По части идеологии я ни разу не сталкивался с придирками, что это вот слишком мрачно или слишком страшно. Про "слишком страшно" мы даже делали специальную инсталляцию в "Войпаале", где как раз и произошло мое превращение из иллюстратора в инсталлятора. Там была выставка моих объемных иллюстраций к нашим старым, советских еще времен детским страшилкам, которые специально перевели на финский. Дети из местной художественной школы очень заинтересовались, поскольку у них такой жанр, такой слой субкультуры отсутствует, им всю хоррор-продукцию поставляют взрослые, и потребовали мастер-класса. Нам выделили старинный сводчатый подвал, чуть ли не XVI века, в котором мы построили лабиринт, где за каждым углом вас подстерегал какой-то кошмар, и у этого кошмара был свой собственный автор. Мне было важно понять, что финские дети понимают под ужасным, и, надо сказать, идти по этому лабиринту мне и самому было страшновато.
— Что же там было такого ужасного?
— Ну, например, это когда в темноте чьи-то руки дотрагиваются до вашего лица. Это всего-навсего резиновые печатки для уборки, наполненные водой и подвешенные к потолку, но мне это показалось самым ужасным. Впрочем, змея, то есть резиновый шланг с лампочкой, который выскочил на меня из-за угла, тоже был не плох. Там было много интересных идей — на зрительном, слуховом, осязательном уровнях. Взрослые в том лабиринте находиться не могли, мало кто дошел до середины. Тем не менее они не считали нужным это дело прикрыть. А дети, пройдя лабиринт насквозь, тут же бежали в хвост довольно длинной очереди, чтобы пройти его еще и еще раз.
— Вы говорите, что в Финляндии нет культуры детских страшилок. А вообще, насколько велики культурные различия между детьми разных национальностей? Вам приходится корректировать свои проекты, когда вы переезжаете из страны в страну?
— В пределах Европы ничего такого не требуется, хотя дети разных стран, конечно, немного отличаются темпераментом. Другое дело, есть некоторые культуры, где вообще не понимают, что это такое и зачем это делать. Мои попытки читать лекции на эту тему в турецком университете натолкнулись на полное непонимание аудитории. Их кружки рисования — это либо копирование орнаментальных образцов своей традиции, либо явно мучительное навязывание посторонней и до сих пор чуждой им ренессансной традиции перспективы. И это при том, что с современным искусством в Турции все вроде неплохо, вот и биеннале есть в Стамбуле. Видимо, это связано с образом ребенка в турецкой культуре. Его не считают личностью, которой предоставлена свобода выбора, он скорее объект, на который направлено педагогическое воздействие и которому предложены образцы для усвоения. Нам такое понимание ребенка тоже знакомо по недавнему прошлому, не так ли?