считает Григорий Дашевский
Новый перевод "Комбре" — первой части первого тома "Поисков потерянного времени" Марселя Пруста — выполненный Еленой Баевской ("Азбука-классика", СПб, 2008), неизбежно вступит в идущий уже много лет спор между сторонниками Адриана Франковского (переводившего, вместе с Андреем Федоровым, Пруста в 1920-1930 годы) и сторонниками Николая Любимова (чьи переводы выходили с 1973 года).
Конечно, это был не такой всенародный спор как у партий Толстого--Достоевского или Ахматовой--Цветаевой, но не менее принципиальный. В переводе Франковского сохранялась, даже подчеркивалась структура фразы, расставлялись четкие, резкие акценты - слышна была умная речь автора; Пруст здесь не столько рассказывал или описывал, сколько рассуждал. Этот текст хотелось читать вслух. Интонация сухого, резкого, острого ума была даже усилена по сравнению с оригиналом - это была уже не довоенная, до 1913 года, интонация речи, располагающей временем и чужим вниманием, сколько послевоенная, после 1918 - более быстрая, более парадоксальная, более циничная, более опустошенная интонация, отзвуки которой мы слышим и у тогдашних русских умников - саркастического Шпета или Соллертинского и, например, в стихах Брехта. Этот перевод говорил: "читатель и изображенная реальность - части единого мира, одного времени; интонация мысли едина поверх языков и сквозь языки; эта книга о нас - о современной душе". Это был перевод во всех смыслах слова современный.
В переводе Любимова интонация умной беседы совершенно заглохла; кристаллическая структура прустовской фразы атрофировалась — и получился вязкий текст, который нельзя прочесть вслух, не сбив дыхания. Все заполнила "литература" - ее особенные, книжные, глухие к реальной речи элементы - повествование, описание, псевдонародное просторечие и псевдосветский жаргон. В переводе как будто слышно и то, что Любимов никогда не был за границей, и то, что он с презрением и отвращением смотрел на современную ему советскую действительность, включая и все ее умные разговоры. Этот перевод говорил - "никакой Франции нет; и на русском языке никакого умного разговора тоже нет; а есть только детские воспоминания и тома русской классики, на вневременной язык которой мы и переводим такую же вневременную всемирную литературу, от Рабле до Пруста, проецируя одну книжную мнимость на другую". Этот был перевод вневременной - со всей той аморфностью и духотой, к которым обычно приводит вневременность..
В переводе Елены Баевской — изящный грациозный язык; ровное дыхание. Это прекрасный перевод, и если переводчица действительно переведет весь роман, как обещано, то именно этот перевод станет каноническим. (Не говоря уже о том, что Баевская первая переводит с полного академического издания). Но соль и острота, акценты и резкость из текста ушли; в переводе слышна не умная беседа, а лишь мягкая, естественная музыка литературы. Этот перевод говорит: "Пруст уже не наш современник, он ушел в безвозвратное прошлое - к Анатолю Франсу и даже к Джейн Остин; между его умной речью и нашей уже не установишь никакого резонанса - слишком иначе мы думаем и говорим". В новый перевод вернулось время - но уже не в виде современности, а в виде непреодолимой пропасти между Прустом и нами.