На премьеру "Красавицы и чудовища" в Москву приехал композитор мюзикла, восьмикратный лауреат "Оскара" АЛАН МЕНКЕН. После спектакля он ответил на вопросы МАРИНЫ Ъ-ШИМАДИНОЙ.
Алан Менкен — автор музыки к мультфильмам студии "Дисней" "Русалочка", "Красавица и чудовище", "Алладин", "Геркулес", "Горбун из Нотр-Дама", "Покахонтас", "Не бей копытом" и к основанным на основе многих из них мюзиклам, фильму "Зачарованная", музыкальному спектаклю "Маленький магазинчик ужасов" по мотивам фильма Роджера Кормана.
— "Красавица и чудовище" в свое время задала моду на мюзиклы на основе мультфильмов. Исчерпала ли себя эта мода или нет?
— Я бы сказал, что традиция делать мюзиклы, основанные на анимационных фильмах, себя отнюдь не исчерпала. В ближайшее время выходит на сцену "Шрек", недавно состоялась премьера "Русалочки". Уверен, что будут еще и другие постановки. Будет ли это продолжаться так, как сейчас, не знаю. Повторяться ведь никому из нас не хочется.
— Вы восьмикратный лауреат "Оскара". В чем секрет такого успеха?
— Мне помогает господин Дисней. Это один секрет. Другой — в том, что я легко отказываюсь от собственных привычных подходов, от наработанных мною приемов и позволяю сюжету и персонажам как бы петь самостоятельно.
— Существует ли какая-то специфика в работе над анимационными проектами? Чем эта музыка должна отличаться от театральной музыки или музыки для кино?
— Больших отличий у музыки, написанной для бродвейского мюзикла и для мюзикла анимационного, нет. Мюзикл — это мюзикл. Нужно прописывать персонажей, определяться с их музыкальной стилистикой. Есть некие различия в подходах, но даже там много исключений. Вот, например, в анимационном фильме "Красавица и чудовище" было шесть песен, в американской постановке на Бродвее — 14 или 15. Сценический мюзикл прописывается более тщательно, но в анимации каждая песня привлекает заведомо больше внимания.
— Работая над музыкой к "Красавице и чудовищу", вы интерпретировали фильмы по этому сюжету или работали с чистого листа?
— На этот вопрос лучше всего ответил бы мой дорогой друг и соавтор Ховард Эшман, которого уже нет на свете. Ведь в "Красавице и чудовище" я был лишь композитором. Когда Ховард тяжело заболел, а потом его не стало, мне пришлось постепенно брать на себя и решение драматургических задач. В каком-то смысле предыдущие версии этой истории — и фильм, и сама сказка — на нас влияли, но в конечном итоге главным было рассказать эту сказку в стилистике Диснея. То, что главной героиней мы сделали Белль, было очень важно. Какие-то персонажи придумывались с нуля.
— Повлияло ли известие о тяжелой болезни вашего соавтора на атмосферу произведения, ставшего для вашего друга лебединой песней?
— Ховард и я — профессионалы, мы писали это так, как должны были писать. Это, скорее, отразилось на атмосфере, в которой мы работали, на горьковатом привкусе неизбежности происходящего. Я знал, что Ховард умирает, он тоже знал, потому что в то время СПИД был смертельным приговором. О том, что Ховард смертельно болен, я узнал во время церемонии вручения "Оскара" за "Русалочку". После этого он прожил еще год. С тех пор не проходит дня, чтобы я не думал о том, как сложилась бы моя жизнь и творческая судьба, если бы Ховард остался жив. Мне грех жаловаться, но, по-моему, и меня, и зрителей кто-то очень сильно обокрал, лишив тех произведений, которые мы с ним могли бы создать вместе.
— Написав столько прекрасных песен для героев детских сказок, вам не хотелось бы вернуться к тому, с чего вы начинали, и создать что-то радикальное в духе черной комедии "Маленький магазинчик ужасов"?
— Я всегда продолжал заниматься этим. У меня в 1997 году вышел спектакль под названием "Странный романс" (Weird Romance), в каком-то смысле похожий на "Маленький магазинчик". Скоро на Бродвее выйдет мой мюзикл "Сила веры" (Leap of Faith), написанный в стиле госпел. "Сестричка, действуй" (Sister Act) уже в этом году будет показан в Лондоне — это постановка Stage Entertainment. Я совсем не ищу сказочных сюжетов, скорее наоборот — это они меня находят. Наверное, можно сказать, что я умею убирать приторно-сладкий привкус из этих историй и рассказывать их совсем другим языком. Я не смотрю на сказку сверху, а, скорее, существую с ней на одном уровне; я пишу ее как бы от лица того ребенка, который сидит во мне самом.