прочитала в двухтысячных Анна Наринская
Издание "Записок о неофициальной жизни" приурочено к теперешним московским широкоформатным кабаковским выставкам-чествованиям, сопровождаемым многочисленными публикациями в глянцевых журналах и телерепортажами. Продажам книги это, вероятно, должно способствовать, а чтению, вернее, читанию — нет. Особенно если иметь в виду, что в процессе пиар-сопровождения мероприятий имя знаменитого художника сблизилось с именами владелицы Центра современного искусства "Гараж" и ее покровителя до степени почти анекдотической. Один знаменитый галерист рассказывал, что перед вернисажем в находящемся на улице Образцова "Гараже" к нему кто-то стукнулся с вопросом: "А вы не знаете, когда открытие выставки Абрамовича на улице Образцова?"
В итоге при чтении "Записок" накрывает некомфортное ощущение несоответствия написанного тогда и происходящего теперь. Что, мол, в книге Кабаков так одухотворенно и чисто обо всем пишет, в сегодняшней реальности он принимает участие во всех этих официозно-светских тусовках и подставляет лицо под вспышки фотокамер. Отделаться от этого ощущения довольно трудно — информационный поток его постоянно подкармливает,— но нужно. Потому что не в стилистическом, а в смысловом отношении никакой дисгармонии здесь нет. Интонация кабаковских воспоминаний, действительно, предельно удалена от нынешнего московского размаха, но смысл его "Записок" во многом в том, что именно такую художественную жизнь — с масштабными выставками, высокими ценами и покупателями, готовыми их платить,— он считает нормальной. А вызывающую сегодня у многих ностальгию советскую художественную жизнь с ее клокочущим артистическим подпольем, не продававшим вдохновенье, но активно "халтурящим", чтобы хоть как-то кормиться,— ненормальной.
Эталоном, "золотым метром" нормальности Кабаков называет своего друга Юло Соостера, умершего в 1970-м в возрасте 46 лет. Соостер прилагал все усилия, чтобы жить как нормальный художник: он и его друзья собирались в кафе "Артистическое", общались, обсуждали события художественной жизни — как будто бы так оно и должно быть,— "это было "нормальное" художественное общение", подчеркивает Кабаков. В отличие от практически всех остальных Соостер не разделял свою работу на творческую и для заработка: "любой заяц для Детгиза выполнялся им с высокой степенью отдачи". Соостер страшно тяготился отсутствием "выставочной деятельности в нормальном смысле" и всегда поддерживал все попытки выставки организовать в надежде, что "это и будет началом какой-то нормальной художественной жизни".
И хоть "нормальная" художественная и художническая жизнь, о которой мечтал Соостер, скорее всего, сильно отличалась от вернисажа в "Гараже" с усиленным фейсконтролем, но, без сомнения, она отличалась от нее меньше, чем вернисаж знаменитой выставки в Манеже. На ней Хрущев, тыча пальцем в картину Соостера, спрашивал: "Что это такое?" Юло отвечал: "Это странный мир".