Отец Андрей Колесников

Я обратил внимание на то, что Маша начала толстеть. Я запаниковал. Легко сказать, конечно, что я паникер. Да, много можно таких случаев вспомнить, когда я бил тревогу. Первый раз был, когда Ваня отказывался держать головку. Он и сейчас иногда отказывается, но сейчас ему можно сказать: "Прекрати!" — и он, как правило, прекращает.

Но тогда я повез мальчика сначала к одному врачу, потом к другому, мы быстро добрались до невропатолога, который сначала внимательно осмотрел Ваню, а потом решил осмотреть, по-моему, меня. Во всяком случае он на меня очень пристально смотрел и говорил, что я должен держать себя в руках.

— Да как же, доктор,— втолковывал я ему,— вы не понимаете! Я-то себя в руках держу. Хоть и из последних сил. А он-то головку вообще не держит.

— А он и не должен еще держать,— отвечал мне доктор.— Ему еще слишком мало времени. То есть у него есть еще запас...

— Сколько, доктор? — прямо спросил я у него.— Сколько ему осталось?

— У него есть еще месяц,— глядя мне в глаза, сказал мне тяжелую правду доктор.

Через месяц Ваня держал голову лучше этого доктора.

Потом было еще несколько случаев. Они все тоже были признаны ложными. Мне уже даже было неудобно перед окружающими за свою патологическую бдительность, но я ничего не мог с собой поделать.

И вот мне, наконец, показалось, что я напал на верный след. Мальчик стал плохо видеть. И надо же, мы это и в самом деле чуть, так сказать, не проморгали. Ваня, который никогда не жаловался на то, что он плохо видит по телевизору черепашек-ниндзя или кулак своей сестры, замахивающийся на него, вдруг оказался обладателем такого зрения, что мне даже неудобно сейчас про это говорить. Ему тут же прописали очки, и уже через месяц он стал видеть на три строчки в таблице ниже.

Он и сейчас носит очки, и хотя мне казалось когда-то, что вот он наденет их, и жизнь его превратится в ад,— мне теперь трудно представить этого мальчика без очков. Они идут ему. Они сообщают его внешнему виду некую таинственную задумчивость, на которую охотно откликаются окружающие. А снимать придется: зрение его поправляется.

Был еще один случай, когда я бил тревогу и не был потом за это проклят. Мне показалось, что Ваня не выговаривает "р". Он тогда вообще мало чего выговаривал, и хуже всего у него получалось "р". Врач-дефектолог в детском саду тогда научила его как-то страшно рычать всякий раз, когда он произносит "р", и это сказалось на его речи: у него и правда появилась проблема с этим "р". И потом в другом детском саду ему ставили правильную речь, а я уже не верил в успех этого предприятия и был в полном отчаянии. Каждый раз, когда он рычал на меня, у меня в глазах стояли слезы отчаяния. И у него, кстати, тоже.

И надо же, это исправили. Причем я видел, как это происходило каждый день: речь его становилась все лучше и лучше, и в конце концов его "р" я просто не замечаю, как в речи любого другого человека, у которого никогда не было и нет с этим никаких проблем, что и является стопроцентным результатом.

Между тем Маша все это время была вне критики. Мне, честно говоря, было просто не к чему придраться. Все в ней было ладно: и лицо, одежда, и душа, и мысли, и "р".

И вот вдруг я начал с ужасом замечать, что она толстеет. Я делился этим с окружающими, и они опять смеялись надо мной. Маше я не решался ничего сказать, она, слава Богу, не задумывалась над этим, но в конце мои усилия принесли плоды: ее няня пожаловалась на то, что Маша и правда все время съедает по две тарелки того, что дают, и потом просит обязательно добавки.

Вернувшись из одной командировки, я с ужасом обнаружил у девочки живот! Она всегда была худенькой и рослой, а теперь я видел перед собой такую девицу, к которой не подойдет с желанием обидеть, конечно, ни один мальчик в классе, но я видел такую девицу, к которой мальчик не подойдет и ни с какой другой целью.

Ей вдруг стало мало все, что у нее было из одежды. И это меня еще больше расстроило. Всего этого нельзя было уже игнорировать. Это замечали уже все.

Я пытался проанализировать случившееся. Проблемы роста? Перестала ходить в бассейн? Записали опять. Бросила танцы, с головой уйдя в театр пения? Вернули обратно. Насилие над личностью ребенка? Да, конечно. Вырастет, поймет и простит.

Я стал следить за ней вечерами. Точно: она все время что-то пыталась съесть! Не всегда она, конечно, находила, но она искала упорно. То есть моя Маша стала прожорливой девочкой.

Потом они с мамой уехали отдыхать. Я думал, с моря она вернется преображенной. И правда: вернувшись, она с гордостью сообщила мне, что носит мамины футболки. И это говорила мне семилетняя девочка! И это была правда!

И тогда она была посажена на диету. Я объяснил ей, что это не игра. То есть я сначала, наоборот, хотел объяснить, какая это игра и что мы поиграем и перестанем, но потом вспомнил, как и о чем она разговаривает со мной иногда вечерами, и подумал, что она достойна более серьезного и уважительного к ней отношения. То есть беспощадного.

Да, семилетняя Маша прошла через диету. Это была жесткая диета. Ничего не есть после шести вечера. Полностью исключить кока-колу (которой Ваня продолжает упиваться на глазах у нее, но и этому скоро придет конец, просто руки еще не дошли), чипсы, жвачку. Никаких добавок. Ничего сладкого.

Со сладким были особенные проблемы. И я горжусь тем, как она их преодолела. Теперь, когда она сбросила несколько килограммов и ей уже надо бы остановиться, она ходит и сообщает всем, кто попадется ей под руку, что у нее диета и что ей нельзя предлагать ничего сладкого. И она стала рабом этой своей гордости. Она уже не ест ничего сладкого по своей собственной инициативе, за ней не надо присматривать, и у нее действительно развилась сила воли, потому что отказаться от этого казалось просто немыслимым. Ну, по моим подсчетам, это все равно что отказаться от детства. И она отказалась.

Вся эта история заняла месяца три. Я вижу теперь перед собой свою прежнюю Машу, краше прежней, и предлагаю ей суфле в шоколаде, потому что с наслаждением понимаю: можно.

И когда она с возмущением отказывается, я не расстраиваюсь: сам съем.