Человек, пишущий стихи, обычно и сам поэтом не представляется, и чувствует себя неловко, если его так представляют другие. Это слово звучит слишком возвышенно, нелепо, архаично. Врачом, шофером, лейтенантом люди бывают совсем не в том смысле, в каком можно быть поэтом. Называя свои занятия, люди сообщают нам: вот каково мое место в мире. Назвав же себя поэтом, человек либо сообщит нам, что у него этого места нет, либо что он живет в исчезнувшем мире. Поэтом можно быть только по отношению к своим стихам, но не по отношению к миру.
Так мы давно уже привыкли считать, но Андрей Родионов в новой книге стихов "Люди безнадежно устаревших профессий" ("Новое литературное обозрение", 2008) говорит о мире, в котором роль "поэта" уже не отличается от других ролей — не потому, что переменился поэт, а потому, что переменился мир. Мир его стихов — мир современной Москвы, в котором в любую минуту можно сгинуть, "за секунду жизнь искалечить". Мир, в котором эти гибели и калеченья погружены в стихию уменьшительной, ласковой нежности: "вот тихо меж нами летают добрейшие птицы/ как мертвые мягкие руки нам машут они,/ все-все нам прощают и — высшая нежность столицы — / нам ласково светят неяркие эти огни". Главное — это мир, у которого нет ничего внешнего, за рамки которого нельзя выйти ни вверх, ни вниз, ни вбок, ни в будущее, ни в прошлое — потому что он сам себе и рай, и ад, и все прочее.
И дело здесь не в универсальности мифологической Москвы, к которой нас приучили концептуалисты, а в той постоянной полуотрешенности по отношению и к чужой и к собственной жизни, с какой проживает свою жизнь здешний, "родионовский" человек — и какую прежде мы назвали бы привилегией или дефектом поэта. Рай, ад, былое детство, будущая смерть, рефлексия — не отдельные иные миры по отношению к текущей московской жизни, а пронизывающие ее тонкие внутренние поры, в которые ты ежеминутно проваливаешься. Именно эта измельченность и повсеместность иного слышна и в расшатанном ритме длинных строк, в который заранее включены все возможные сбои, паузы и отклонения и который поэтому неуязвим. Услышать и передать этот ритм способно лишь очень сильное сознание, точнее то его состояние, которое у Родионова названо "мой граничащий с безумием покой",— но жить в этом ритме научились все жители метрополии.
В этом мире, в котором и о котором написаны стихи Родионова, все люди оказались и в том же состоянии, и в том же положении, что и поэт: у всех нет места в мире, названия всех занятий и ролей — не только "устаревших", но и самых современных вроде "менеджера" и самых вечных вроде "отверженного любовника" — звучат одинаково неловко или нелепо. Звание "поэт" снова становится в ряд других званий — не потому, что избавилось от своей неуместности и нелепости, а потому, что неуместны и нелепы стали все роли и звания. Всем людям стало так же не по себе в своих положениях и состояниях, как недавно было одному только поэту. Поэтому они и могут "поэзию, как предчувствие бед/ почувствовать в моих виршах" — то есть в стихах Родионова.