Некролог
В Москве умер замечательный русский скульптор Лазарь Гадаев. Ему исполнилось 70 лет.
Месяц назад в Воронеже открыли гадаевский памятник Мандельштаму, сейчас в Третьяковке еще идет его ретроспективная выставка к 70-летию. Лазарь Гадаев родился в 1938 году, он осетин и учился сначала во Владикавказе (тогда — Орджоникидзе) на художественно-графическом факультете Северо-Осетинского педучилища. В 1960 переехал в Москву, в институт имени В. И. Сурикова. Его учителями были живописец Дмитрий Жилинский и скульптор Матвей Манизер. Как скульптор начал выставляться с 1970-х годов, в основном в жанре мелкой пластики. Его работы пользовались успехом у критиков, он был одним из любимых художников лучшего художественного журнала тех лет — "Декоративное искусство СССР". Монументальные работы появились в конце 1980-х.
Нельзя сказать, что это было хорошее время для скульптуры: мы тогда в большей степени были склонны сносить памятники, чем их ставить. Но все же ему удалось достаточно много. Он поставил памятники Георгию Малиеву во Владикавказе, Темботу Керашеву в Майкопе. Его композиции установлены в парках Еревана, Владикавказа, Сеула, в Германии в Хоерсверде.
Как скульптор он представлял школу 1970-х. Сложную, многословную, с уходом в психологизм и станковизм. Те задачи, которые он решал, трудно представить себе у современных художников. Но в решении этих задач он был виртуозом, и у него была своя тема. Я познакомился с ним на конкурсе на памятник Осипу Мандельштаму, его проект не выиграл, но, слава Богу, его установили в Воронеже. Это невероятный Мандельштам, трагический, беззащитный и вместе с тем — исполненный невероятного достоинства, как бы несущий в руке свой голос. В нем есть тревожная глубина; когда смотришь, кажется, что в складках одежды, в повороте тела, в позе, тебе, наверное, сейчас скажут что-то, может быть, страшное, но главное. Этот памятник похож на мандельштамовскую поэзию — по крайней мере на ту, которая открывается, когда первый раз читаешь Мандельштама в юности.
Лазарь Гадаев — предмет большой и заслуженной гордости осетинского народа. Естественно, в его творчестве многие критики склонны подчеркивать связь с традициями осетинской (аланской) мелкой пластики. Вероятно, для этого есть основания — у него очень обостренное, живое чувство фактуры, какое редко встретишь у человека из большого города. И еще, наверное, в его скульптурах есть некий суггестивный магический оттенок, какой действительно свойственен аланским то ли зверькам, то ли богам. Только предмет у него совсем другой.
Предмет его скульптуры — очень сложный психологический рисунок человека, одновременно и внутренне смятенного, и преодолевающего эту смятенность, что-то очень из 1970-х годов. Только этого интеллигента 1970-х он сделал героем — и героичной стала как раз внутренняя неустроенность, сложность личности, как бы не вполне уверенной в смысле своей жизни и мира вообще. Этому состоянию экзистенциальной потерянности он придал магические черты, так что его скульптуре можно поклоняться, как древнему божку. В 1999 году, к юбилею, он поставил своего Пушкина в Неопалимовском переулке в Москве, и это очень важно, что у нас есть и такой Пушкин. Пушкин последнего поколения советской интеллигенции.
Скульптура — долгое дело, 70 лет для скульптора — возраст расцвета. Еще как минимум лет десять его должны были чествовать, награждать, открывать его монументы, гордиться и восхищаться. Он как-то не стал этого дожидаться. Это для скульптора 70 лет — не возраст. А просто 70-летнему человеку трудно пережить то, что случилось сейчас в Осетии.