В Национальном музее в Стокгольме (Nationalmuseum, Stockholm) открылась выставка "Натюрморт" (Stilleben). На ней представлены произведения, начиная с XVI века вплоть до инсталляций наших дней. Эта экспозиция, составленная из работ, принадлежащих музеям и частным коллекциям всего мира, стала самой внушительной выставкой жанра со времен огромного "Натюрморта в Европе" в Мюнстере и Баден-Бадене в 1979-1980 гг.
Выставками натюрморта публику удивить сегодня трудно. Где-то начиная с шестидесятых годов в мировом искусствоведении пробудился острейший интерес к этому жанру. Появилось множество монографий и выставок, посвященных голландскому, испанскому, французскому и итальянскому натюрмортам. Параллельно проходили бесконечные дебаты вокруг происхождения натюрморта. Одни видели его корни в античности — в помпеянских фресках и римских мозаиках, другие — в заставках средневековых рукописей. Третьи настаивали, что натюрморт произошел из фламандско-французской живописи, связанной с религиозным движением Нового Благочестия и впервые он возник на кувшинах, полотенцах и тазах Флемальского мастера. Скрупулезно рассматривалась этимология слова "натюрморт" и различные оттенки французского nature morte (мертвая натура) и немецкого Stilleben (тихая жизнь). Детально разбиралась иконография и иконология натюрмортов. Ботанические, зоологические, ихтиологические и различные другие штудии привели к тому, что сегодня в каталоге любой уважающей себя выставки, на которой появится какой-нибудь пышный голландский натюрморт, обязательно будет и таблица-прорисовка, педантично указывающая латинское название каждого цветка, паучка или ракушки. К тому же ученые все узнали про символику натюрморта, и там, где раньше видели лишь горы дичи и фруктов, сегодня находят аллегории пяти чувств, четырех стихий, семи свободных искусств или намек на грядущие страдания Иисуса Христа.
Мода на натюрморты вполне объяснима. Натюрморт, сравнительно молодой жанр европейской живописи, окончательно сформировавшийся лишь в середине XVI века, оказался одним из наиболее формальных. Чисто предметный мир позволял добиться остраненности в большей степени, чем исторические или портретные композиции. Конечно, даже натюрморту можно придать социальную или политическую окраску, но именно этот жанр, как никакой другой, оказывается ближе всего к идеалу чистой живописи. Во время торжества формы, в шестидесятые годы определявшегося страстной любовью к абстракции, натюрморт казался наиболее привлекательным. Сквозь века сближались любимые интеллигенцией художники Шарден и Моранди, создававшие из кухонной посуды симфонии цвета. Именно в шестидесятые годы бесконечно цитировались рассуждения Сезанна о геометрической сущности груш и яблок, именно тогда все восхищались натюрмортными оргиями кубистов и фовистов. Вкус шестидесятых воплощен в знаменитом натюрморте Сурбарана — тарелка с лимонами, корзина с апельсинами и белая фарфоровая чашечка симметрично расставлены на гладкой поверхности стола. Строгий, стильный, аскетичный, этот натюрморт стал своего рода манифестом для целого поколения людей, имеющих вкус к хорошей живописи.
Любознательные искусствоведы докопались до символического значения предметов в натюрморте Сурбарана, и оказалось, что оглушающее впечатление эта картина производит не из-за сезанновского принципа абстрактной геометрии, а потому, что с помощью вещей Сурбаран сообщал абстрактной идее Бога вполне осязаемую конкретность. Именно отвлеченность придает его лимонам и апельсинам некий космизм, и его цитрусовые кажутся такими же изначальными и бесконечными, как Млечный путь и звезды Большой Медведицы. Увлечение расшифровкой символики натюрмортов совпало с закатом абстракционизма и постепенно растущим безразличием к форме в искусстве. Все бросились искать утерянный смысл, кто в жире и мехе Бойса, кто в пентограммах Пенка, кто в иероглифах Херринга. Все кончилось поистине платоновским пиром идей концептуализма, и в это время на пике популярности оказался все тот же испанский и ранний нидерландский натюрморт конца XVI века, так называемый жанр "накрытых столов", когда на плоской поверхности художник, как на шахматной доске, расставлял различные предметы утвари, сыры, фрукты и хлеба. Эти натюрморты в одно и то же время обладают броскостью поп-арта, глубокомысленностью концепта и убедительностью гиперреализма. Наши отечественные создатели и создательницы артефактов, усердно черпающие вдохновение в сталинских поваренных книгах, должны были бы признать Якоба ван Эса и Хуана ван дер Хамена своими непосредственными духовными наставниками.
В последнее время пришло новое поветрие. Не идеи, а ощущения стали все больше и больше привлекать и художников, и публику. "Большая жратва" Феррери, "Повар, вор, его жена и ее любовник" Гринуэя, тайваньский фильм "Есть пить мужчина женщина", что сейчас так манит западных снобов, и даже скандальное убиение свиньи в галерее "Риджина" говорят о том, что в натюрморте все больше ценится то, к чему он и должен апеллировать, — не идеи, формы и символы, а вкус, обоняние, осязание, зрение и слух. Этим новым вкусом к большой жратве, удовлетворяющей разом все пять человеческих чувств, объясняется пристрастие к накрытым столам, которое легко обнаружить во многих современных выставках крупнейших музеев мира. Но идеальной экспозицией конца века была бы, наверное, панорама фламандских лавок и кухонь Снайдерса и Фейта со столами, заваленными преющими и сочащимися фруктами, бьющимися рыбинами, истекающими кровью косулями и зайцами, опрокинутыми фарфоровыми чашами и разбитыми венецианскими бокалами. И чтобы посреди всего этого прыгали мартышки, летали щеглы и фазаны и бегали павлины с борзыми щенками. К сожалению, такое вряд ли возможно из-за естественной скупости музеев, и разве что Питеру Гринуэю удалось бы преодолеть ее с помощью голландско-тайваньских спонсоров.
Выставка в Стокгольме далека от этого Эдема, но и на ней ощутимы веяния конца века. Зритель привык, что на выставке испанского натюрморта ему покажут испанский натюрморт, а на выставке натюрморта вообще он будет добродетельно брести от яиц всмятку Георга Флегеля, очень популярного ныне натюрмортиста начала XVII века из Франкфурта, к яйцам вкрутую Петрова-Водкина. В Стокгольме же выбраны четыре темы: щедрость природы, накрытый стол, суета сует и изящные искусства. В первом разделе от натюрмортов XVI и XVII веков, набитых дичью, овощами, рыбами и различными природными курьезами вроде раковин и кораллов, зритель переходит к изысканно засохшим лимонам Жоржа Брака и земляным грушам Пикассо. Во втором — от голландских сыров, наутилусов и венецианских бокалов к изяществу монохромной посуды Моранди, словно сделанной из резины цвета беж. В третьем — от черепов и книг, украшающих натюрморты лейденской школы к писсуару Марселя Дюшана. В последнем разделе, где царит эрмитажный "Натюрморт со скульптурой Меркурия Пигаля", известный также как "Натюрморт с атрибутами искусств" Жана-Батиста Шардена, зритель рядом с ним видит кубистические скрипки. В этой мешанине вкусов и стилей есть столь милый сердцу современных эстетов оттенок барочной избыточности, который делает концепцию выставки очень привлекательной. Но что-то мешает до конца насладиться этим произведением шведской музейной кулинарии: слишком прямолинейно выстраиваются ряды — от Меркурия к Писсуару. Ведь самая стройная концепция хороша некоторой долей сбивчивости.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ