Выставка модернизм
В Музее личных коллекций, филиале ГМИИ имени Пушкина, открылась первая в России ретроспектива Альберто Джакометти (1901-1966). Скульптуру, живопись и графику классика европейского модернизма привезли из самых важных "профильных" коллекций: Фонда Альберто Джакометти, собрание которого обычно экспонируется в залах цюрихского Кунстхауса, и базельского Фонда Бейелер. АННА Ъ-ТОЛСТОВА давно не видела такой представительной и тонко выстроенной выставки.
Имя Альберто Джакометти, как и название футбольного клуба "Челси", теперь знает каждый россиянин: по слухам, этим летом за одну из его "Венецианок" в Базеле Роман Абрамович выложил аж $14 млн. Появление на московском вернисаже Сэма Келлера, ныне главы Фонда Бейелер, а в прошлом — директора Art Basel, превратившего ярмарку в настоящий фестиваль современного искусства и важное светское событие, как будто подтверждало, что речь идет об очень дорогом и модном художнике. Впрочем, ни светская тусовка, ни денежные мешки не имели к Альберто Джакометти, по крайней мере при его жизни, никакого отношения.
Это был художник-аскет и художник-интеллектуал, друг и задушевный собеседник Сэмюэла Беккета и Жан-Поля Сартра. Мыслитель — в последнем зале выставлены литографии из серии "Париж без конца": мастерская, заваленная книгами, и монпарнасские кафе, в которых рождалась философия экзистенциализма,— вот его мир. Мир гения-одиночки, нашедшего пластический символ эпохи в своих истонченных, почти что растворившихся в окружающем пространстве фигурах. Не случайно соц-артист Леонид Соков в знаменитом коллаже-памфлете "Встреча двух скульптур" выпустил навстречу бронзовому Ильичу "Шагающего человека" Джакометти.
"Шагающий человек II", "Большая женщина III" и "Большая голова" встречают посетителей сразу при входе в атриуме музея, и вся выставка, сделанная куратором Кунстхауса Кристианом Клеммом, превращается в рассказ о том, как Джакометти пришел к этим вытянутым вверх, хрупким, но целеустремленным персонажам и этой бугристой, как будто бы обгоревшей бронзе.
Автопортрет художника в юности, написанный в 1920-м в манере родного отца постимпрессиониста Джованни Джакометти и крестного — символиста Куно Амита, кажется, не предвещал ничего особенного. Но Джакометти были артистической семьей с давними традициям (братья Альберто пошли по той же дорожке, Диего стал скульптором и дизайнером, Бруно — знаменитым архитектором), и юного художника услали учиться в Париж — к Антуану Бурделю. Рисунок (а все рисунки и даже картины Джакометти всегда, в сущности, были лишь эскизами к скульптуре) сидящей натурщицы — это красный диплом об окончании его курса.
В Париже Джакометти переболел всем, чем полагалось. Вот спаянная из цилиндров и призм — в подражание Жаку Липшицу и Фернану Леже — "Фигура", свидетельствующая об интересе к кубизму. Вот "Женщина-ложка" с выгнутым гигантским ковшом лоном и "Смотрящая голова" с острым, как топор, лицом — это эстетское дикарство говорит о разделенном со всем Монпарнасом той поры увлечении скульптурой Африки и Океании. Вот, наконец, "Спящая", улегшаяся на подпорках двумя волнообразными, параллельными друг другу пластинами — после таких вещей его признали своим сюрреалисты, Андре Бретон и Сальвадор Дали рассыпались в комплиментах. Если бы с ним случилось что-то по дороге в Швейцарию, куда он с такими приключениями (Альберто и Диего бежали от приближающегося к Парижу вермахта на велосипедах) пытался добраться в 1940 году, парижская школа имела бы в своих анналах еще одного незаурядного мастера скульптурной эквилибристики.
Великий Альберто Джакометти начинается после войны — может быть, это она заставила его вглядываться в человека, в самую его суть, в нечто спрятанное глубоко внутри, под покровами материи, которую он нещадно отрывал от бронзового костяка, чтобы найти, что же осталось в нем собственно человеческого. Трудно поверить, но все эти "фигуры" и "головы", живописные и скульптурные, портретны. И любимый брат Диего с птичьим профилем, и любимец Жоржа Батая фотограф Эли Лотар, и профессор философии Исаку Янаихара, и жена Аннетта (она же "Венецианка" и "Обнаженная"), и проститутка Каролина (к которой Аннетта так ревновала), и даже понурая "Собака", в которой, судя по запискам художника, он увидел самого себя,— все они кажутся вариациями на одну и ту же тему. Тему человека исчезающего, но все же сопротивляющегося напору мира. Человека, ставшего сгустком мысли или сгустком страдания, что, видимо, одно и то же.