Одиннадцатый фестиваль старинной музыки Earlymusic заявил о смене художественной политики, открывшись двумя концертами экзотической направленности. В Эрмитаже выступил квартет традиционных персидских музыкантов, а в Капелле произошло столкновение барочной арфы и японских национальных гуслей кото. В старинной ближне- и дальневосточной музыке разбиралась ОЛЬГА КОМОК.
Петербургский фестиваль Earlymusic, и так-то за десять лет жизни завоевавший репутацию одного из самых ярких событий музыкального сезона, наконец добрался и до моды на выяснение отношений между Западом и Востоком. Концерт-открытие, посвященный традиционной персидской музыке, состоялся в небольшом Концертном зале Зимнего дворца, рядышком с эрмитажной выставкой "Во дворцах и шатрах: исламский мир от Европы до Китая", которая, как по заказу, закрывалась ровно в тот же вечер. С виду получилось изящно. Публики, правда, было мало — что называется, "все свои".
Зато только "свои" познакомились с особым сортом этнографического музицирования, в котором некачественное исполнение скрывается за флером экзотизма. Московские любители собственного национального искусства бизнесмен Фархад Саиди (играл на персидских цимбалах — сантуре) и студентка Авиационного института Шади Ардашири (похлопывала бубен под названием "даф") позвали в компанию двух профессионалов из Ирана — Нима Ферейдуни (играет на таре — это, скажем так, плюс-минус гитара) и Маджида Рахнама (играет на флейте нэй, дафе и поет). В итоге, традиционные персидские импровизации — сами по себе отчаянно прекрасные — звучали колченого. То есть когда играли и пели профессионалы — все было в лучшем виде. Но когда вступали любители (в том числе с декламацией средневековых персидских поэтов) — вид, прямо скажем, был бледный. Отчего весь концерт под названием "Розы Ирана" приобрел легкое сходство с каким-нибудь "вечером национальных песен и танцев", которые массово скармливают русским туристам в Турции, Камбодже или Шри-Ланке.
Второй фестивальный вечер, в котором барочная арфа соревновалась в виртуозности с японским классическим инструментом кото, не только полностью обелил новую политику фестиваля Earlymusic, но и собрал полную Капеллу. Что само по себе вызывает гордость за петербургского продвинутого слушателя, которого не отпугнули ни зашкаливающая экзотичность программы, ни даже необходимость два часа с лишним слушать одного-единственного исполнителя на одном-единственном сравнительно тихом и медитативном инструменте (то есть сначала кото, а потом арфу).
Впрочем, на концерте в Капелле очень быстро выяснилось, что в глубокую лирическую медитацию никому впасть не удастся. Мастерица игры на кото Каеко Накагава (вполне известная и в Японии, и даже в Европе) исполнила три опуса из разных эпох и заставила публику не только свыкнуться с крайне специфическим звучанием японских гуслей, но и убедиться в их феноменальной виртуозности. В пьесе Есидзава Кэнге XIX века "Песни куликов" госпожа Накагава имитировала голоса японских птиц. В старинном опусе легендарного слепого музыканта XVII столетия Яцухаси Кэнге под названием "Хаос" она запела сама: а традиционный японский вокал — это вам не оперная ария, а экзотика в квадрате. Низкий, эдакий сдавленный тембр голоса, помноженный на острое, поразительно разнообразное звучание кото, на котором играется вовсе не то, что поется, и вовсе не то, что европейскому уху кажется простым аккомпанементом, дали в сумме парадоксальное ощущение. Тотально чужая (для большинства присутствовавших) музыкальная культура перестала восприниматься как чуждая и непонятная, а начала "работать" как своя, позволяя слушателю проникнуться и глубоким содержанием пьесы, и бесспорным мастерством исполнительницы — просто все, что госпожа Накагава транслировала в зал, говорилось на неизвестном языке вроде эсперанто, а так все понятно. Впечатление это еще усилилось во время исполнения третьего опуса — современной пьесы для кото "Санка (Гимническая песнь)" знаменитого композитора Тадао Саваи (1938-1997). Вихреподобная виртуозность, веер авангардных приемов звукоизвлечения (стук ладонью по струнам, стук по деке, всякие скрежетания и перезвоны, стремительные перестраивания инструмента по ходу пьесы — чего в прежних традициях игры на кото не бывало) плюс чисто музыкантский талант Каеко Накагавы привели публику в такой искренний восторг, как будто все это время она слушала не японскую экзотику, а какого-нибудь сладкоголосого тенора.
Казалось бы, после столь конденсированного аудиоэстетического переживания второе отделение с "обычной" барочной арфой, "привычной" английской музыкой XVII века и Эндрю Лоуренсом-Кингом, который в Петербурге не в первый раз, было обречено на некоторое провисание. Но нет — господин Лоуренс-Кинг терзал свою арфу без всякой салонной нежности, играл пусть сравнительно известные, но от этого не менее виртуозные паваны и гальярды Перселла и Дауленда с размашистой динамикой в диапазоне от "тише воды" до "трубы иерихонской". Да еще декламировал поэзию Елизаветинской эпохи с чисто британским шармом и чисто лоуренс-кинговской экспрессией. В результате "обычная" арфа зазвучала с изрядной долей экзотизма, японо-английский концерт "на двоих" получился одним из лучших за всю историю фестиваля Earlymusic, а "низкий старт" новой фестивальной политики обернулся высоким взлетом.