Язык строгого режима

Еще года два назад у многих российских наблюдателей и политических комментаторов возникло зыбкое ощущение дежавю от происходящего в России. Утверждение путинского режима сопровождалось постоянным обращением к символам советского прошлого, помпезным празднованием Победы, любовью к плац-парадам и церемониалам, возвращением обязательной официальной хроники приемов и наград, телевизионными трансляциями съездов "Единой России", напомнивших торжественные собрания партийно-хозяйственного актива брежневской эпохи в Кремлевском дворце съездов. Впечатление повтора (возвращения, казалось, навсегда ушедшей жизни) было вызвано двумя обстоятельствами — имитацией властями большого сталинского стиля, советского ампира и готовностью околовластных субэлит принять этот тон государственного китча.

Однако спрос на неотрадиционализм, включая поиск национальной идеи, возник несколько раньше — еще при Ельцине, давшем задание искать национальную идею. В этом плане путинские политтехнологи не придумали ничего особенно нового — в России периодически происходившие социальные разломы обычно заканчивались в декорациях прошлого величия или обращением к риторике "наших традиций". Еще Поливанов в 1920-х годах писал о неслучайности "церковно-славянской лексики революции" в речах победивших большевиков. То же можно отметить и у самого Сталина, который уже к концу 1930-х годов вернулся к имперскому стилю, покончив не только с революционным миссионерством, но и со своими политическими соперниками. Брежнев после свержения Хрущева и сворачивания реформ начал строить свою политику прославления Победы и частичной реабилитации Сталина. Поэтому своеобразие стилистики господства нынешней власти, то есть ее манера использования экспрессивных и риторических средств, заключается не в самом факте того, что она обращается к старому арсеналу символов, заимствует или эксплуатирует советские приемы утверждения тоталитарного порядка, имперских стереотипов, а в том, как она это делает, в каком сочетании, в каком контексте эти символические значения выступают, а значит, какую функциональную нагрузку они несут. Технология нынешней власти иная, чем это было до 1991 года.

Бесспорно, что Путин выступил как лидер, восстановивший связь славного советского прошлого с нынешним временем. Массовым сознанием он воспринимается как руководитель, выведший страну из "хаоса и упадка 1990-х годов"; с ним же связаны надежды и иллюзии на сохранение стабильности и рост благополучия. (Сама искусственность и мифологичность конструкции этого периода "хаоса", из которого должен вывести людей настоящий герой, чудесный спаситель, очень плохо осознается и элитой, и массой.) Лидер великой державы — доминантный мотив в нынешней стилистике власти, однако не единственный. Специфика нынешней власти — принципиальная эклектика, легкость использования любых идеологических, стилистических и экспрессивных средств (как для декорирования своего авторитета, так и для взаимодействия с партнерами и оппонентами). И язык советских символов здесь очень важен, но он не главный.

Одна из главных проблем нынешней власти — слабость ее легитимных оснований, двусмысленность признания авторитетности власти в обществе, порожденная разложением структур тоталитарного социума. Номенклатура советского (брежневского, послесталинского) времени была абсолютно уверена в своей незыблемости и незаменимости. Хотя она не избиралась — или именно потому, что она не избиралась, а назначалась,— она твердо знала, что она власть, была преисполнена сознанием своей исключительности, своего авторитета. При всей своей монструозности, некомпетентности, дряхлости Брежнев, как и другие члены Политбюро, ЦК или других уровней советской номенклатуры, ни секунды не сомневался в своем праве править страной. Само устройство тоталитарной власти не предполагало других оснований авторитетности власти, кроме иерархии статуса. Чем выше место в иерархии, тем значимее и безусловнее авторитет занимающего этот пост лица.

Эрозия и крах советской идентичности (идеологии нового, справедливого общества, нового человека) привели не к европеизации или вестернизации российского общества, не к усвоению фундаментальных правовых и гуманистических идей и принципов, на которых базируются современные "развитые" страны, как того ожидали реформаторы, а к реанимации или восстановлению гораздо более простых и в этом смысле архаичных структур идентификации — к подчеркиванию этнической, племенной или этноконфессиональной принадлежности, значимой главным образом в оппозиции "мы--они". Растущую сложность распадающегося тоталитарного социума, державшегося на насилии и светской эсхатологической идеологии, нынешняя власть стремится нейтрализовать, обращаясь, с одной стороны, к более примитивным схемам представлений о реальности, реанимации прежних стереотипов восприятия, а с другой — рассеивая общественное внимание, используя скороговорки из чужих слов, других знаковых систем. Первый тип стилистической подачи предполагает фиксацию традиционных представлений, суггестивную или догматическую жесткость определений реальности, а второй тип, напротив, непрерывную смену определений, соединение различных языковых клише, блоков, понятий, употребляемых вне их обычного контекста, вне определенных правил понимания. Такая манера воспроизводит сам дух нынешнего времени, воплощенного в новомосковской архитектуре, где допустимым оказывается сочетание полированного гранита и пластмассы. Перед нами свободное от обычных ограничений использование любых символических значений, мифов и идеологем, оказывающихся под рукой. Дело здесь не просто в нарушении высоких норм вкуса и такта, но и в сознательной ориентации на понижение, на вкусы массы с целью обеспечения поддержки властям. Этот "понижающий трансформатор" играет наиболее важную роль в процедурах осуществления власти, организации социального консенсуса в современном российском обществе.

Поэтому такие стилевые особенности нынешнего режима, персонифицируемого фигурой Путина (Медведев пока не обнаружил признаков политической самостоятельности), совершенно неслучайны.

Выбор лексических пластов, языков и символов обусловлен исключительно прагматикой реагирования на внешние вызовы или побуждения. Поэтому этот эклектизм носит всегда реактивный ответный характер на те или иные действия оппонентов и критиков внутри страны или из-за рубежа, причем каждый раз используется именно язык оппонента или те ценности, которыми руководствуется противник. Это может быть как фундаменталистский язык защитника нравственности, традиций духовности русского народа, так и язык общечеловеческих ценностей, лексика современного международного права (недопустимость геноцида и двойных стандартов) или даже НАТО (принуждение к миру — русифицированная калька с английского). Здесь важно подчеркнуть, что универсалистский язык общечеловеческих норм и ценностей представляет собой остатки тех идеологических представлений, которые ассоциируются с реформами, либерализмом, европейскими идеями просвещения и демократии. Этот язык либо подвергается негативной переоценке, либо используется как средство обезоруживания внешнего оппонента, но сам по себе он для власти лишен субстанционального смысла.

Такой механизм самоорганизации характерен для социальной среды с неустойчивыми, неформальными или неинституционализированными отношениями, группы "своих". В свое время (после выхода из лагеря) такую структуру речи описал Д. С. Лихачев на примере языка блатных. Она предполагает устойчивость подразумеваемой семантики при очень высокой текучести лексики, заданность речевых ситуаций, а не терминологии. Такие же формы языкового поведения специалисты по стилистике наблюдали и в молодежной субкультуре, жаргоне контркультурных групп, других социальных группах с неартикулируемыми правилами организации. Властные группы с таким типом стилевой или речевой организации воспроизводят тип сознания временщиков, неуверенных в своем положении и будущем.

В условиях дефицита ценностных или идеологических представлений власть портит заимствованные слова, как раньше портили монету, обесценивали деньги путем все новой и новой эмиссии или снижали качество товаров в советское время. Этот способ непрерывного перехвата слов у своего политического противника оказывается весьма эффективным, но лишь на короткое время. В дальней перспективе он ведет к девальвации легитимности и к смысловой инфляции, в том числе и пропагандистской, реакцией на которые является массовое распространение цинизма и равнодушия.

Лев Гудков, Борис Дубин, Юрий Левада

Путинская "элита"

М.: Иностранка

Имена для России

Из книги Владимира Шляпентоха "Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эпохи". М.: Столица-принт, 2008