// ЗА НЕОЦЕНИМЫЙ ВКЛАД
2 сентября в Инженерном корпусе Третьяковской галереи открывается выставка "Федор Матвеев. Путешествие по Италии". Один из основоположников русской пейзажной школы удостоился первой персональной выставки в год своего 250-летия.
Не сказать, чтобы Федор Матвеев (1758-1826) пользовался большой любовью критиков и искусствоведов. Александр Бенуа в "Русской школе живописи" его вообще не заметил. Советское искусствознание им не особенно интересовалось и не слишком его жаловало как "отвлеченного" и "подражательного" классициста. Впрочем, и знали о нем немного: двадцати лет от роду, закончив обучение в Императорской академии художеств в Петербурге лучшим учеником пейзажного класса Семена Щедрина, Матвеев вместе с большой золотой медалью получил право на пенсионерскую поездку (стажировку) в Италию и отбыл в Рим. В Россию он больше не возвращался. Вроде бы добился признания на "родине искусств". Умер в Риме. Подробности его биографии затеряны в академической канцелярии и итальянских архивах. Словом, те восемь десятков картин и рисунков, которые Третьяковка наскребла по собственным фондам, а также по фондам Русского музея, Эрмитажа, ГМИИ имени Пушкина, музеев Саратова, Нижнего Новгорода, Иркутска, Рыбинска и частным коллекциям,— это на сегодня полное собрание сочинений Федора Матвеева.
И это поразительное зрелище. Матвеев оказался не просто круглым отличником молодой и провинциальной академии художеств, за год до его рождения созданной в дикой северной стране. Он показал себя замечательным учеником всей европейской художественной традиции, язык которой выучил в совершенстве. Его пейзажи выстроены по всем правилам театральной грамматики классицизма: погруженная в коричневую тень авансцена с кулисами из собранных в живописные группы деревьев или скал, дальше — утопающая в пышной зелени сцена с главным героем — руинами Колизея, водопадами в Тиволи или другими красивостями, и голубеющий на дальнем плане задник безоблачного итальянского неба. Точно такие же спектакли из пейзажей с руинами разыгрывали видописцы всех прочих школ — французы, немцы, датчане, голландцы, англичане, со всего мира стекавшиеся в воспетый Гете "край лимонных рощ в цвету". И, судя по совершенно космополитической живописи Матвеева, он вполне освоился в многонациональной художественной колонии Рима, охваченной археологической манией и свято чтущей винкельмановские законы "благородной простоты и спокойного величия".
Обратно в Россию его, похоже, не тянуло. И дело, видимо, не только в том, что дышащий античностью воздух Рима и Неаполя для художника полезнее, чем свинцовые туманы Петербурга. Солдатский сын, шестилетним мальчиком отданный в воспитательное училище при академии, помимо художнического ремесла обученный наукам, языкам, танцам и хорошим манерам, Матвеев не мог не понимать, что в России, где счастье его зависит от милости двора и щедрости узкого кружка просвещенных меценатов, он, в сущности, остается дрессированным холопом. И предпочел положение свободного художника, открыв длинный список "русских итальянцев" — невозвращенцев или репатриированных спустя долгие годы и почти насильно. Сильвестр Щедрин, Орест Кипренский, Карл Брюллов, Александр Иванов — всем им в Италии дышалось и работалось как-то вольнее. Как говорили коренные итальянцы, где хорошо — там и родина.