Пауль Целан "Стихотворения. Проза. Письма" М.: Ad Marginem, 2008
Если выражение "книга года" вообще имеет смысл, то нигде оно не будет уместнее, чем по отношению к тому Пауля Целана "Стихотворения. Проза. Письма", подготовленному Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем.
Пауль Целан родился в Черновцах в 1920 году; потерял родителей в немецком лагере; с 1948 года жил в Париже; в 1970-м, после нескольких лет нараставшей душевной болезни, покончил с собой. Он один из крупнейших послевоенных европейских поэтов и, несомненно, центральный автор для послевоенного европейского самосознания. Его стихи составляют важнейшую часть священного канона в той европейской религии, какой до последнего времени была память о холокосте.
В толстый том (736 страниц) среднего формата вошли больше ста стихотворений из разных сборников с параллельным немецким текстом и комментариями (переводы Марка Белорусца и Ольги Седаковой выдерживают общий тон спокойной, закругленной мягкости; единичные добавления работ еще нескольких переводчиков этого тона не нарушают, а более резкие и отчужденные переводы Анны Глазовой или Лилит Жданко-Френкель, к сожалению, в том не включены), вся изданная при жизни проза Целана и большая выборка из рукописного наследия и писем. Комментарии к стихам и прозе основаны на многолетних трудах множества комментаторов и истолкователей и дают тонкий анализ мотивов и образов, складываясь в целую книгу о поэтике Целана, как и комментарий к письмам, взятый в целом, складывается в подробный биографический очерк.
Особый тон, особую твердость стихам Целана придают не начальные и конечные согласные, которые он подчеркивал при чтении, не пристрастие к назывным предложениям, не разрывы слов, а то, что стихи предъявляются как свидетельство, произносимое в поле забвения, замалчивания, равнодушия, враждебности в надежде на чье-то единичное понимание. Протестуя против романтически-лживой рекламной фразы о себе ("эти стихи написаны для мертвых"), Целан писал издателю: "Я пишу не для мертвых, а для живых — правда, для таких, которые знают, что мертвые тоже существуют". И здесь поэтика неотделима от исторического контекста.
Нам часто рисуют и даже ставят в пример при разговорах о "преодолении тоталитарного прошлого" такую картину: в раскаявшейся послевоенной Европе общественность благоговейно внимает уцелевшим свидетелям-мученикам. Но Целан в 1962 году пишет другу: "В Западной Германии мне не простили того, что я написал стихотворение о немецком лагере смерти — 'Фугу смерти'. Литературные премии, которые мне вручались, не должны сбивать тебя с толку: они в конечном счете служат лишь оправданием для тех, кто, прикрываясь подобными алиби, другими, осовремененными средствами продолжает делать то, что начали еще при Гитлере".
Можно сколько угодно говорить, что неслабевший страх Целана перед антисемитизмом — это такая же часть его болезни, как и подозрение, что Клэр Голль, обвинявшая его в плагиате вдова французского поэта Ивана Голля, повсюду плетет против него заговоры, но факт тот, что Целан (как с полной ясностью показывает прозаическая часть новой книги вместе с комментариями), несмотря на весь свой литературный успех, в послевоенной Европе ощущал себя по-прежнему гонимым, по-прежнему жертвой — и его стихи написаны в этой ситуации, в ответ на нее.
По-русски эта — непреклонная — сторона его стихов сглаживается, их единичность обобщается, они приобретают ту эстетичность, ту художественность, которую Целан противопоставлял человечности, они превращаются в общепризнанный культурный факт — в разговор среди доброжелательных единомышленников под благостным светом библиотечной лампы, где заведомо все со всем согласны. Это происходит не только потому, что Целан давно превратился из затравленного параноика в фигуру литературного пантеона, но прежде всего потому, что мы автоматически переносим стихи из того катастрофического мира истории и политики, в котором писал Целан, в тот обволакивающий мир культуры, в который русский читатель привык помещать поэзию, тем более поэзию переводную, и в котором он привык прятаться от катастроф.
Но при встрече с единичным читателем стихи Целана могут сами высвобождаться из этой мягкой оболочки художественности, если читатель будет помнить, что стихотворение Целана само шаг за шагом "решается", само "делает выбор", а он, читатель, должен различать каждый следующий шаг и отвечать на него, должен участвовать в этом этическом движении. Вместе с прошлогодним двухтомником "Пауль Целан. Материалы, исследования, воспоминания" (составитель и редактор Лариса Найдич, "Мосты культуры — Гешарим") книга, подготовленная Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем, дает читателю полный набор инструментов, необходимых для такого участия.
Кен Бруен "Убийство жестянщиков" М.: Рипол-классик, 2008
Вторая попытка прижить у нас великого ирландского детективщика Кена Бруена — первая не удалась несколько лет назад, когда вышел перевод романа "Стражи". Тогда читатели роман почти что не заметили. Теперь и "Стражи", и их продолжение "Убийство жестянщиков", и в перспективе больше и больше книжек Бруена выходят серией в издательстве "Рипол-классик". Кен Бруен — ирландец с докторской степенью по философии, который раньше преподавал английский в странах третьего мира и даже отсидел срок в бразильской тюрьме, а теперь вернулся в родной Голуэй и пишет чудесные детективы. В них герой Чарльза Буковски — 50-летний неудачник, пьяница и наркоша со страдающей душой и тягой к литературе — попадает в черно-белый мир нуарового детектива. Этот самый герой Джек Тэйлор на первых страницах "Убийства жестянщиков" возвращается в Голуэй после года в Лондоне. Когда-то он был копом, теперь стал частным детективом, хотя все его расследования сводятся к тому, что ему платят большие деньги, а он просиживает их в барах и тратит на кокаин. В перерывах между наркотиками, пьянкой и встречами с 20-летней красоткой он читает книги, цитирует Берроуза и каждую главу своего повествования предваряет эпиграфом из малоизвестных авторов.
Плохая новость — перевод. Претензий миллион — и не только к стилю. Неужели трудно было проверить русский вариант литературных имен и названий, на которые так щедр автор? Ну хотя бы Беккета? Половина прелестей этого маленького ирландского мира в переводе, конечно, теряется. Но и остается немало: трагедия героя, которому 50 лет, он проиграл все что мог, от его вмешательства в дела других больше вреда, чем пользы, он устал считать количество трупов вокруг него и баров, куда его больше не пускают, но в его жизни все равно нет ничего страшнее, чем столкнуться у кондитерской со своей ирландской мамашей.
Гарри Г. Франкфурт On bullshit. Логико-философское исследование о брехне М.: Европа, 2008
Гарри Г. Франкфурт — профессор философии в Йеле, известный ученый, который в 1986 году написал эссе в 8000 слов "On bullshit" о, как бы это сказать, брехне (тут отдельная долгая и на самом деле не такая интересная история с русским переводом, которая примерно заключается в том, что два года семь переводчиков и несколько редакторов совещались о том, стоит ли переводить "bullshit" на русский обсценным словом, и в итоге решили, что, наверное, все-таки не стоит). В 2005 году эссе нашли и переиздали в Принстонском университете, с тех пор о нем много и вдохновенно говорят. Не только из-за не совсем приличного названия, хотя, конечно, и из-за него тоже,— эссе Франкфурта оказалось чем-то большим, чем простая провокационная брехня на тему брехни.
Забавна сама попытка по-научному определить понятие "bullshit". Но Франкфурт как будто делает все всерьез. Он опирается на "Логико-философский трактат" Людвига Витгенштейна (1921) и некоторые не совсем правдоподобные истории из его жизни, напоминая, что прежде всего Витгенштейна возмущала небрежность или халатность по отношению к истине: "Вот это безразличие к истинному положению дел и составляет, на мой взгляд, существо брехни". При помощи цитаты из Эзры Паунда и словарных статей из Оксфордского словаря английского языка Франкфурт определяет брехню как нечто, не имеющее отношения ни к правде, ни ко лжи: "В отличие от лжеца, брехун не отвергает истины, но и не противостоит ей. Он ее просто игнорирует. Вот почему он еще больший враг истины, чем лжец". Брехать не значит лгать, а значит, говорить о предмете, о котором человек ничего не знает. Что происходит повсеместно: поскольку "в демократическом обществе гражданский долг каждого — иметь мнение обо всем", человек брешет только потому, что не владеет фактами, приближающими его к истине. По мнению Франкфурта, опасность в том, что брехня не воспринимается как ложь, а превращается в предмет интеллектуальной моды. И хотя он пишет об этом полушутя, стоит только посмотреть на современные газеты и журналы, чтобы убедиться, что воз давно уже там.