В галерее "Дом Нащокина" открылась выставка известного живописца и графика Дмитрия Плавинского, ныне живущего в США. Здесь впервые показана его многочастная живописная работа 1957 года "Скалы в японском море", а также шесть новых картин (1989-1995) и офорты. Комментирует ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
В негласной иерархии "второго авангарда", "другого искусства", которое достигло стабильности к середине 70-х, Плавинский всегда занимал одно из самых прочных и престижных мест. Он с самого начала с последовательностью, которая и принесла успех, ориентировался на частного покупателя, и им чаще всего, разумеется, оказывался иностранец. Уже в 1960-м его покупает сам Костаки. Живопись Плавинского — ценность очевидная: она элегантна, ювелирно трудоемка, изысканно красива. На фоне мутного официального соцреализма того времени она представала искусством для немногих, тем более что была полна символики и требовала некоторой образованности.
Теперь все это прежде элитарное искусство, и Плавинский в частности, должны занять место новой классики "для всех", национальной традиции, исполнить роль "типично русского искусства". Уточним: не того, которое будет представлять Россию на Западе — это место занято Кабаковым и вообще искусством более радикальным, которое для "русских" проблем находит "западную" форму (это сочетание и обеспечивает успех). Вакантно место искусства, которое внутри самой России станет общепризнанно уважаемым и абсолютно "музейным". Как, например, Суриков или Александр Иванов, которые непонятны и неинтересны иностранцам (на это сетовал еще Абрам Эфрос), но которых не выкинешь из истории русского искусства.
Престижная (и на вид богатая) галерея "Дом Нащокина", выставляя как раз поколение бывших неофициальных художников 60-х годов, стремится сделать из них именно такого рода классиков. Но не со всяким это получится. Должно быть в наличии некое трудно уловимое качество, которое позволяет художнику прямиком попадать на страницы энциклопедии, — некое важнейшее "вообще". Это не гарантия качества, но гарантия масштаба.
У Плавинского это "вообще" явно есть. Его живопись обладает особо русским универсализмом — чем-то вроде пресловутой "всемирной отзывчивости" или утопии всеединства, в ней программно соединены разные культуры, цивилизации, религии, которые не просто соположены, но просвечивают друг в друге. Восточные рукописи усеяны набоковскими бабочками, "Башня III Интернационала" Татлина выглядит вполне шагаловским свитком Торы, византийский крест составлен из нот — описываю только те работы, что показаны на теперешней выставке. Поэтому картины Плавинского так охотно читают "в духе" чего-либо, будь то русская ортодоксальная традиция, дзен-буддизм, мистика мейстера Экхарта или тексты Карлоса Кастанеды.
Мировое Искусство (музыка ли, живопись) выступает у Плавинского одной из религий, как это было в русском Серебряном веке, с которым художник явно идентифицирует себя и в котором-то и стремились ради Искусства и Культуры объединить православие с католицизмом. Ясно, впрочем, что все эти примирения представляют ход мысли типично русский, поскольку кто же заинтересован в слиянии Запада с Востоком, как не Восток. Пересечение или, как бы теперь сказали, трансгрессия культурных границ — мечта Востока, впервые осознавшего себя таковым и возмечтавшего о большем: в этом-то и есть секрет русского универсализма. Эта утопия наивна, но во всяком случае, куда более культурно плодотворна, чем идея русской самодостаточности, которая не раз возникала в истории отечественной культуры и сейчас опять набирает силу.
В утопии "слияния всего" присутствует оттенок самодеятельности, во всяком случае — самообразования. Искусство Плавинского, как у многих в его круге, и является плодом такого вынужденного наверстывания пробелов в знаниях, но он, возможно, выразил это лучше других. Искусство его донельзя книжно, универсальность обусловлена объемом прочитанного. Можно сказать — увиденного, но только на репродукции в книге, как видело мир все это поколение русских художников. Хотя художник реально много путешествовал по Средней Азии и русскому Северу, гораздо больше он блуждал в условном пространстве мировой культуры. На выставках Плавинского мы оказываемся в приятной и пыльной атмосфере старой библиотеки. Даже приехав в Нью-Йорк и погрузившись в бедлам Манхэттена, художник написал его не изнутри, а далеко издали, в виде старинной карты. К тому же он придал очертаниям этого самого современного в мире острова контуры тела рыбы — едва ли не главного христианского символа. Он решительно отказался от "перспективы Манхэттена", его тяги в будущее и придал ему ретроспективное измерение — вряд ли кому-либо из американцев это пришло бы в голову.
Все элементы и символы, из которых составлены композиции Плавинского, художник преподносит нам как находящиеся в его сознании, освоенные и присвоенные его памятью. Можно сказать, именно "в голове у автора", за отсутствием другого пространства, и разворачивалось все советское неофициальное искусство 60-70-х годов, и поэтому все оно — почти без исключения — носит неуловимо сюрреалистический оттенок. Это не всем пошло на пользу, но Плавинский, к счастью, не переходит грань хорошего вкуса. Хотя его картины и состоят из символов, что провоцирует читать их как предсказания Нострадамуса, художнику в большинстве случаев удается соблюсти равновесие между желанием "что-то сказать" и чистой визуальной эстетикой.
При виде картин Плавинского, таких красивых и так сложно выполненных, зритель неизбежно начинает испытывать "общее волнение" от присутствия искусства. Эти медленные картины требуют от него долгой и сосредоточенной медитации; впрочем, зритель обычно остается удовлетворен самим требованием, по этому признаку опознавая картину как "большое искусство". Сам же художник, к счастью, не настаивает на своем величии, не видит себя в роли учителя, в его творчестве есть обаяние занятий частного человека. Пусть даже этот человек вознамерился описать, познакомить и соединить все культуры мира.
Адрес галереи "Дом Нащокина": Москва, Воротниковский пер., 12. Выставка открыта ежедневно с 10 до 18 часов.