Анна Толстова о расширении космизма на выставке в Русском музее

В Корпусе Бенуа Русского музея открывается выставка «Космизм в русском искусстве». Хотя Русский музей и не стал первопроходцем космизма, полтораста картин и рисунков из собственных фондов, а также нескольких музейных и частных коллекций, собранных в экспозиции, делают его sci-fi-блокбастер самым обстоятельным высказыванием на модную тему.

Современное искусство нащупало золотую жилу русского космизма сравнительно поздно. Сравнительно, например, со Словенией, где Герман Поточник (Ноордунг), словенский мечтатель о космосе и автор идеи космической станции, давно сделался святым покровителем NSK, Neue Slowenische Kunst, главного коллективного художника страны. У нас космистское облучение получили и классики московского концептуализма — от Ильи Кабакова до Игоря Макаревича с Еленой Елагиной, и прогрессивная молодежь из Школы Родченко вроде объединения «Вверх!», но общей теоретической платформой «философия общего дела» не становилась, сколько бы выставок про «русский космос» ни делалось для внутреннего употребления и на экспорт. И тогда наводить порядок принялись эффективные варяги в лице создателя проекта e-flux Антона Видокле и создателя самых модных дискурсов Бориса Гройса — их стараниями русский космизм в мгновение ока превратился в биеннально-философический бренд, популярный настолько, что мода докатилась даже до больших отечественных музеев. Где вдруг (или не вдруг, а к 60-летию гагаринского полета) вспомнили, что не одному только Музею космонавтики есть что предъявить по части искусства, вдохновлявшегося идеями Циолковского и Вернадского непосредственно,— на правах современника. Первым в этом году выступил Краснодарский художественный музей имени Коваленко с весенней выставкой «Авангард и русский космизм», предъявив канонический набор космистов в искусстве: Кандинский, Малевич, Чюрлёнис, Филонов, Чекрыгин, Рерих. На выставке в Русском музее будут и эти имена, и многие другие.

Своего рода музейной сенсацией станет показ художников группы «Амаравелла» в стенах Корпуса Бенуа. Вообще-то выставки «амаравелльцев» не то чтобы редки, но до сих пор проходили в тех местах, куда редко ступает нога музейного искусствоведа и художественно-музейного посетителя: до перестройки полузапретных лириков привечали физики — в Курчатовском институте, Пулковской обсерватории, Институте космических исследований — или же такие оплоты научно-духовного сектантства, как Музей космонавтики или Музей Скрябина, а после перестройки выставочную монополию получили различные рериховские центры. Ядро будущей «Амаравеллы» сложилось в Москве в середине 1920-х — это был круг молодых художников, маргиналов и во многом автодидактов, не встроенных ни в дореволюционную академическую, ни в новую свомасовскую систему, увлеченных музыкой, мистикой, Чюрлёнисом, Кандинским, Малевичем, остро ощущающих реальность «четвертого измерения» и близость самых далеких галактик Вселенной. В 1926 году в Москву приезжает Николай Рерих — встреча с ним, собственно, и сформировала группу: дала ей ее красивое, санскритско-мистическое имя, идейный базис, ощущение причастности Великих Тайн Бытия и Космоса (все, что касается духовных материй, тут, разумеется, следует писать только с заглавных букв), стала толчком для программного выступления — выставки 1927 года в Нью-Йорке, в основанном Рерихом Международном художественном центре Corona Mundi, и, видимо, послужила одной из причин последующих репрессий. Следы одних членов «Амаравеллы» теряются в лагерях и ссылках, другие надолго или даже насовсем отказываются от живописи, третьи уходят во внутреннюю эмиграцию, и только успехи советской космической программы выводят уцелевших «амаравелльцев» — с их «зорями», «озарениями», «восходами» и прочими гимнами космическому свету — из тьмы забвения в 1960-е.

В Русском музее выставят работы трех из шести членов «Амаравеллы», которые привезут в Петербург из московского Музея космонавтики. «В высь», «Симфония радиации земли», «Поэма утренней зари», «Воздушная тревога», «Смотрящий в космос», «На Юпитере», «Существо другого мира», «На безатмосферной планете», «Космическая архитектура», «Туманность Ориона», «Космическая геометрия», «Следы космической катастрофы», «Звездные пути», «Камни на Сатурне» — названия работ Александра Сардана, Петра Фатеева и Бориса Смирнова-Русецкого как будто сошли со страниц советской научной фантастики, а стилем и образами, даже в 1960-е хранящими живую связь с символизмом и декадентством, особенно — с Чюрлёнисом и Рерихом, картины их идеально подходят для того, чтобы сделаться иллюстрациями к романам Ивана Ефремова. Однако внимательный зритель заметит, что при всей духовной и формальной близости между Сарданом и Смирновым-Русецким с Фатеевым есть определенная дистанция — дистанция эта временная. Как только вокруг «Амаравеллы» стали сгущаться тучи, Сардан отошел от живописи — в его ранних картинах, датирующихся серединой 1920-х, чувствуется ликующая витальность художника, живущего на пороге новой космической эры, что бы под этим ни подразумевалось — всемирная революция духа, вселенский коммунизм или буквальное освоение далеких планет. Фатеев с живописью не порывал, но порвал связи с внешним миром и ушел в себя, Смирнов-Русецкий тоже не отказался от искусства, хотя ему, проведшему 15 лет в лагерях и на поселении, это давалось несколько труднее — оба представлены картинами постоттепельного времени, являющими собой попытку автореконструкций, но поздние световые феерии полны трагизма и мрачности, что можно объяснить и биографическими обстоятельствами, и некоторой растерянностью перед новой реальностью, в которой калужский мечтатель, воспринимавшийся в пору их молодости как философ-утопист, вдруг сделался инженером-практиком.

«Амаравелла» служит своего рода ключом ко всем проблемам, связанным с тем, как описать роман русского авангарда и модернизма с русским космизмом в первой трети XX века. Начать с того, что русский космизм и сам по себе — очень смутный объект желания. Считать ли его центральной, узловой фигурой Николая Федорова? Тогда, вероятно, главным русским художником-космистом станет Василий Чекрыгин, в чьих апокалиптических сценах видят буквальную иллюстрацию к федоровскому нравственному императиву «воскрешения отцов». Записывать ли в его ряды всех, кто хоть раз обмолвился о чем-то космическом, а какой же русский философ не любит быстрой езды и размышлений о космосе? Тогда выражением космизма в искусстве автоматически станет вся абстракция, и Василий Кандинский, и Наталья Гончарова — из Третьяковской галереи привезут не только священную для каждого утвердителя пионерской роли русской школы в развитии мировой абстракции «Пустоту» 1913 года, но и поздние, 1958 года гончаровские экзерсисы на космическую тему (и они будут смешнейшим образом рифмоваться с творческом «амаравелльцев», задавая академическому искусствознанию неудобный вопрос: почему одно автоматически записывается в искусство «первого ряда», а другое относится на помойку околохудожественного сектантства?). Стоит ли понимать под русским космизмом род проектной философии или же просто видеть в нем традицию не столько философского, сколько художественно-литературного утопического мышления, начиная чуть ли не с князя Одоевского? Впрочем, в любом случае главными пророками этой вселенской утопии станут Казимир Малевич и Кузьма Петров-Водкин — каждый со своей версией, в сущности, единого учения, даром что один записывает его супрематическими формулами космической невесомости, а другой показывает в сферической — планетарной — перспективе. Стоит ли выделять русский космизм из русской религиозной философии или из всей совокупности теософских, антропософских и прочих мистических систем? Пусть уж лучше свое место под солнцем космизма найдут и Микалоюс Чюрлёнис, и Николай Рерих, и Николай Бенуа. Стоит ли списывать со счетов микрокосм? Ведь тогда космистом номер один окажется Павел Филонов с гимнами «мировым расцветам». Можно ли считать подлинными космистами восторженно-наивных иллюстраторов — в диапазоне от Константина Юона до Владимира Тамби? Словом, «Космизм в русском искусстве» Русского музея — это выставка не столько ответов, сколько вопросов. Или же, говоря высокопарным языком рерихианцев — поклонников «Амаравеллы», это лишь Начало Большого Пути к Постижению Русского Космизма (и его влияния на русское искусство, подлинного и мнимого).

«Космизм в русском искусстве». Русский музей, Корпус Бенуа, с 17 ноября до 10 марта