Игорь Гулин об успешной попытке по-новому осветить раннесоветскую культуру

В Музее Москвы открылась выставка «Электрификация. 100 лет плану ГОЭЛРО» — масштабный проект, посвященный истории советского электричества от промышленности до поэзии

Нам сложно почувствовать, какое значение имело электричество для раннесоветской истории и культуры. Оно кажется чересчур обыденной вещью. Все, что осталось в массовом сознании от эпохи электрификации, выглядит в лучшем случае чарующей странностью — как вдохновенные рассказы Андрея Платонова или романтическое здание московского Электрозавода, в худшем — просто курьезом, как знаменитая ленинская реплика «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны». Фраза эта превратилась в соц-артистский мем, бессмысленный набор слов. В момент произнесения она звучала как визионерский лозунг — по-настоящему революционная идея преобразования страны.

Принятый 100 лет назад план ГОЭЛРО (Государственной комиссии по электрификации России) во многом следовал дореволюционным проектам, но именно в нем электричество из простого средства индустриализации превратилось в символ творения нового мира. В 1921 году для большей части жителей бывшей Российской Империи советская власть, только что одержавшая победу в Гражданской войне, была совершенно абстрактной идеей, завезенной комиссарами из больших городов вместе с определенными свободами и изрядным насилием. Электрическая энергия делала ее зримой в самом буквальном смысле. Она приносила свет (в 1920 году, после визита Ленина на построенную силами крестьян электростанцию в селе Кашино, родилось еще одно агитклише — «лампочка Ильича»), она обещала освобождение труда через новые машины; сети ЛЭП связывали страну лучше любых указов. Электрификация была той вещью, что делала абстракцию советской власти физически ощутимой. Это со свойственным ему философическим жаром выразил Платонов: «Электрификация есть осуществление коммунизма в материи — в камне, металле и огне».

Собранная искусствоведами Александрой Селивановой и Катериной Телегиной выставка в Музее Москвы воспроизводит это забытое ощущение — электричества как политического и физического чуда. Она остроумно устроена с точки зрения архитектуры: погруженный в полутьму зал, в котором каждый объект — от мелкого рубильника до эксцентричного макета иллюминированного памятника к десятилетию революции Григория Гидони — будто бы сам источает свет. Так возрождается дух странного мистического материализма (или наоборот — материалистического мистицизма), питавший электрический миф раннесоветской эпохи.

Помимо того, здесь на редкость удачно выверен баланс сюжетов политических, культурных и собственно технических, индустриальных. Структуру выставки во многом задают биографии главных архитекторов электрификации: старых большевиков, во главе которых — Глеб Кржижановский, и буржуазных специалистов вроде дворянина Генриха Графтио, создателя Волховской ГЭС и автора самой аббревиатуры ГОЭЛРО. Обязательные для выставки чертежи архитекторов-конструктивистов плотно увязаны с самой историей строительства электростанций. Гастроли Льва Термена предстают как часть государственной пропаганды электротехнологий (впервые терменвокс был представлен все в том же 1921-м — на заседании ГОЭЛРО). Эксперименты Центрального института труда Алексея Гастева по замерам движений работников при помощи электрических приборов перекликаются, с одной стороны, с барочными фантазиями художников 1920-х о роботах, с другой — с медицинскими экспериментами по лечению электричеством.

Разумеется, здесь есть множество фотографий Александра Родченко и Аркадия Шайхета (первый был зачарован новыми формами пространства, созданными электрической индустрией; второй стал главным певцом восхищения проводами и лампочками новообращенных в электрическую веру). Но их шедевры помещены в контекст разного рода анонимных фотодокументаций и памятных альбомов. От этого немного замылившийся в восприятии конструктивизм заново оживает. Отдельный любопытный сюжет о связи конструктивизма и производства — история Ильи Сельвинского. После разгрома ЛЦК в 1930 году он пошел работать сварщиком на Электрозавод, а через год выпустил там газету в стихах, полностью посвященную электричеству.

Самое же причудливое воплощение электрической одержимости 1920-х — в работах Климента Редько. Отрицая конструктивизм, футуризм и прочие авангардные направления как слишком умеренные, Редько постулировал новую высшую форму искусства под названием электроорганизм. Задача этого предполагающего невообразимый синтез современной физики, новаторской психологии и радикальной политики искусства — исследование структур пронизывающей весь мир «электроматерии». В картинах бывшего иконописца Редько физика на глазах переходит в метафизику, а электрическая энергия оказывается таинственной, не вполне земной силой, своего рода священным духом раннесоветской цивилизации. (Стоит заметить, что эта чувствительность проявляет себя не только в работах высоколобых художников, но и во вполне низовой культуре. Так, в одной из заметок о строительстве Каширской ГЭС комната для трансформатора поэтично названа «святая святых храма молнии».)

Все это звучит величественно, а на деле выглядит немного смешно. И это важно. За последние годы, после десятков замечательных выставок об истории авангарда, возникло стойкое чувство, что утопия приелась; каждый новый любопытный взгляд на авангардистский архив все больше обездвиживает его и погружает в музей. Здесь работы радикальных художников и декреты молодой советской власти помещены среди лампочек и транзисторов, самодельных альбомов и газетных вырезок. Этот контекст не превращает утопию в кунштюк по модели инсталляций Кабакова. Ровно наоборот. Утопию можно действительно почувствовать не в великолепии замыслов, а только в контрасте с бедностью материи — как абсурдный рывок, какие описывал Платонов в своих рассказах, обжигающую вспышку энергии, возникающую из инертного вещества. Выставка об электрификации в этом смысле замечательно освежает восприятие.

«Электрификация. 100 лет плану ГОЭЛРО». Музей Москвы, до 24 октября