Максим Семеляк

В 2020 году я угодил в двойной капкан — глобальный карантин, с одной стороны, и сугубо личная безработица — с другой. Вероятно, минус на минус высек искру, с помощью которой меня постепенно угораздило достичь того подвешенного состояния ума, когда хвастаться нечем, а жаловаться грех.

Я нигде не числюсь с прошлого декабря — если не считать пары курьезных месяцев, проведенных в одном телевизионном предприятии. Для меня это солидный срок, поскольку примерно с осени 1997 года я всегда умудрялся где-то служить и что-то офисное с незавидной регулярностью посещать. И вот ровно год я живу более или менее по законам, описанным еще Михаилом Кузминым: «Вам не нужно вставать в 9 часов, не нужно никуда идти; целый день дома; ничто не сдерживает вашего воображения в смысле изобретения приятных развлечений... В сущности, двадцать четыре часа в сутки — это большая порция».

Порция, в самом деле, велика, особенно если учесть, что мне-то всегда были присущи не кузминские, но скорее брюсовские установки — «я сам тружусь, и ты работай». Как правило, я без особого почтения отзывался о приятелях-бездельниках и прочих мелких рантье с их зимовками в Юго-Восточной Азии и навыком просыпаться в полдень. Не то чтоб я как-то особенно любил работать — скорее наоборот, но мне нравилось думать о себе в фетишистских категориях занятости.

Однако вся эта карантиниада неожиданно сделала меня едва ли не адептом Максима Горького (клянусь, это последняя здесь ссылка на русскую словесность начала прошлого века), а точнее, его веры в то, что труд есть проклятие человека. Меня стала крайне интересовать теория не то чтоб прямо безделья, а вот какого-нибудь антитруда, как у Боба Блэка. Я прочел блестящую книжку умершего в этом проклятом году Дэвида Гребера под названием «Бредовая работа» и даже стал изучать труды по счастью живого 89-летнего антрополога Маршалла Салинса о жизни австралийских аборигенов, где, в частности, сообщается: «Время, затрачиваемое человеком на добывание и приготовление пищи, в среднем составляло 4–5 часов в день. Второе: они работают не непрерывно. Проблема добывания пищи не стоит перед ними постоянно; временами они добывают достаточно, чтобы снабдить себя впрок, благодаря чему у них остается масса времени, которое они могут проводить, ничего не делая…»

При этом, глядя из своего интернет-окна, я вполне ясно вижу, что вышеописанное состояние, когда хвастаться нечем, а жаловаться грех, по современным нормам есть тупиковая ветвь эволюции. Потому что два основных типа высказывания — это как раз хвастовство и жалобы. С одной стороны, люди вообще перестали рассуждать о своих делах даже с соринкой сомнения — что ни затея, то разрыв аорты, что ни проект, то космос, что ни команда, то отдаться мало, и как тут не повторить вслед за Бендером — чему так радуется эта толстомордая юность? (И все же я соврал — вот четвертая цитата и все из той же области.)

И одновременно с этим — пространство разрывается от нареканий и автошаржей, и удивительно читать, как в нынешней обстановке, приближенной, в общем-то, к боевой, люди взахлеб сетуют на недостаточно теплую и светлую погоду, плохую музыку в такси или несоблюдение тех или иных эротических кодексов.

Иные еще умеют как-то одновременно и бахвалиться, и ныть, но это уже высший пилотаж нейропластичности.

Ну хорошо — а я-то со своей стороны что мог бы этому противопоставить, кроме постылых цитат из русской классики первой половины прошлого века?

Разве что сохраняющуюся пока способность удивляться. Благо мне повезло, мне есть чему.

Моя жена Юля во время изоляции неожиданно стала рисовать. Сперва она просто вступила в группу «Шар и крест», где торгуют крутым, но принципиально недорогим современным искусством — исключительно на правах покупателя. Собрав небольшую коллекцию, она обзавелась в магазине «Глобус» простенькой бумагой и набором пастели для младших школьников. А надо сказать, что рисованием она последний раз занималась, будучи сама младшей школьницей,— я, например, понятия не имел, что у нее вообще есть подобные, как сейчас выражаются, skills. Она начала с графических листов небольшого размера. Потом кто-то посоветовал послать рисунок в тот же «Шар и крест» — и он был принят. Потом еще один принят. Потом еще, еще и еще. После того как число проданных работ перевалило за сотню, было принято решение перейти на голландский акрил, японские линеры и еще какую-то более приличествующую случаю амуницию. Юля рисует пространство странного связующего мифа, где пингвины бродят по заброшенным русским вокзалам, из воздуха сотканы белые медведи, а басни Лафонтена переходят в загадки Агамбена. Одна картинка тянет за собой другую, и, возможно, секрет тут в контрасте — как самыми скромными средствами передать это ощущение неисчерпаемости существующих вселенных и их взаимосвязи. Со стороны это больше похоже на изобретение своего алфавита, нежели освоение новой профессии или какую-то учебу. Подобно тому как ее картинки уводят в смежные миры, она и сама погрузилась в какую-то новую реальность — с выставками, встречами с художниками, соответствующими кризисами etc. Дом превратился в мастерскую. Жена рисует по восемь часов в день.

Глядя на нее, я впервые понял простую вещь. За всю свою жизнь я так и не нащупал занятия, которому мог бы отдаваться с такой же страстью. Недурно, конечно, пойти чему-нибудь поучиться, освоить, наконец, какое-нибудь ремесло — строго говоря, вокруг меня довольно много таких друзей-ровесников: кто-то после сорока стал вдруг юристом, а кто-то и вовсе садовником. Но мне больше нравится другой вариант — просто замереть на какое-то время, перестать набивать память чужой информацией и попробовать вспомнить что-то о себе,— ведь Юля не придумала, а именно ВСПОМНИЛА, что она рисует. Надо попробовать — вдруг и во мне что-то еще осталось под аршинным слоем фраз из русской словесности первой половины прошлого века.

Смущают меня только два фактора. Во-первых, неизбежно сопряженное с подобными поисками отсутствие средств к существованию — ну это, впрочем, не обсуждается, поскольку мы ведь в начале текста условились не жаловаться.

Во-вторых, тот факт, что Юля работает восемь часов в день, плохо вяжется с моими новыми австралийскими установками на четырехчасовой суточный труд. Что ж, возможно, поэтому мои любимцы-аборигены, как я слышал, за 40 тысяч лет существования не изобрели приблизительно ничего.