Роман Волобуев о политической сатире и своем сериале «Последний министр»

26 марта на платформе «Кинопоиск HD» начал выходить сериал «Последний министр». Его главный герой — бывший мэр уральского городка Евгений Тихомиров (Ян Цапник), которого в срочном порядке отзывают с заслуженного отдыха и назначают главой вымышленного министерства перспективного планирования и развития социально-экономической политики. Круга обязанностей у ведомства нет, но новый министр охвачен жаждой деятельности — в первой же серии, например, он меняет закон о государственном языке, возвращая в публичную сферу русский мат. О политической комедии, языке российских чиновников и магии актера Яна Цапника режиссер Роман Волобуев рассказал Константину Шавловскому

«Последний министр» сделан в жанре политической сатиры — как и ваш дебют, пилот сериала «Завтра», снятый по свежим следам протестов 2012 года.

Мне кажется, «Министр» никакая не сатира. «Завтра» — да, там была вот эта сердитая обличительная составляющая, которая сатире положена. И которая, кстати, получилась случайно. Нам с Леной Ваниной предложили написать фантастический сериал про прекрасную Россию будущего с либералами у власти. Мы всех убедили, что это надо делать в формате комедии, потому что тогда фантазии о либеральном реванше принимали довольно забавные формы. И, пока мы это писали, было еще смешно, а к моменту съемок протесты уже захлебнулись, какое-то количество людей село, остальные разошлись по домам — и смешно уже не было, остались досада и раздражение. И мы все это выплеснули в той странной тридцатиминутке. А «Министр» — немножко другое. У меня есть любимый фильм Паоло Соррентино «Изумительный» про Джулио Андреотти. Его жанр абсолютно невозможно определить. Это как бы биография самого коррумпированного и мафиозного итальянского премьера, который даже по меркам Италии, с ее прекрасной вереницей коррумпированных лидеров, какой-то совсем ужасный был. Но снято это с какой-то невероятной нежностью к герою. Про него оттуда помнишь не то, сколько он украл и какого журналиста убили по его приказу, а то, как у него страшно болела голова всегда. И с тех пор, как я его посмотрел, я все думал, что нужно попробовать сделать что-то такое у нас. Мне, например, очень хотелось снять историю про один день президента России, в котором ничего не происходит: он просто ходит в спортзал, завтракает, гладит собаку, слушает музыку, а вокруг него все суетятся. Но на это сложно найти денег, и потом понятно, что президента России может хорошо сыграть только Рейф Файнс. А это дорого.

А «Домашний арест» и «Год культуры», недавние политические комедийные сериалы про идиотов-чиновников, вы смотрели?

Если честно, я не видел даже сериал «Мылодрама», про который мне все, с тех пор как вышел трейлер «Министра», говорят, что мы оттуда украли завязку — а ее мы на самом деле украли из «Высокого блондина в черном ботинке» с Пьером Ришаром. Вообще, последним российским фильмом, который я посмотрел, причем дважды, была «Аритмия» Хлебникова. Ой, нет, вру. Две недели назад случайно включил «Союз спасения» и не смог выключить: мне казалось, у меня галлюцинация, я не верил своим глазам, не мог оторваться и в итоге досмотрел до конца.

Это какая-то сознательная позиция — не смотреть российское кино?

Нет. И это, вот честное слово, не снобизм. Российское кино снимают в том числе любимые мною люди, с некоторыми мы даже дружим. Но как потребитель я включаю кино с двумя целями. Первая — чтоб что-то украсть. В основном это имеет отношение к синтаксису: какую-нибудь склеечку интересную или поворот камеры утащить — абсолютно такое подлое, бесчестное желание. Вторая цель — как у всех нормальных людей: испытать приключение — эмоциональное, философское, как-то удивиться, поволноваться, ну и так далее. И, честно говоря, ни того, ни другого российский кинематограф по ряду исторических причин не предлагает. В плане синтаксиса он страшно консервативен. А что касается приключений… Понимаете, по всему миру, от Америки до Южной Кореи, сотни режиссеров разного возраста каждый день работают над тем, чтобы поразить мое воображение. Показать мне какое-то, как говорит моя дочь Вася, «внезапие». Что-то, чего я не жду и никогда раньше не видел. А перед российскими режиссерами судьба и продюсеры поставили совершенно другую задачу — они уже лет 20 как отчаянно ищут точки соприкосновения со зрителем, что-то, что соберет больше трех человек перед экраном. А такое кино должно быть честным, предсказуемым — не обязательно в плохом смысле слова. И всякие неожиданности, эксперименты, обман ожиданий, выбивание почвы из-под зрителя — только мешают, понятно. А я как раз это в кино люблю.

И эти точки соприкосновения иногда находятся — как было с тем же «Домашним арестом» и как, похоже, будет с «Последним министром».

Очень на это надеюсь.

В «Министре» вы и соавтор сценария, и режиссер. Идея тоже ваша?

Нет, это идея продюсера Александра Цекало, у которого была давняя мечта сделать политическую комедию, и он лет пять ее пробовал реализовать с разными авторами. Когда появился я, уже был сценарий пилотной серии, написанный режиссером Пашей Бардиным. Которым я, к сожалению, не смог воспользоваться, хотя он был гомерически смешной. Но там герои к концу первой серии доходили до такой точки, что должны были либо повеситься, либо поубивать друг друга,— и про что делать остальные 15 было решительно непонятно. Зато у Бардина была очаровательная идея: его герои работали в некоем министерстве, все время дико ругались из-за работы — при этом зрителю было вообще непонятно, в чем эта работа состоит.

Такой немного кафкианский сюжет.

Да, абсолютно. Но это был слишком концептуальный фокус для истории длиной в 16 серий. Поэтому мы с Ваниной его немножко упростили: нашего героя назначают в министерство, у которого нет круга обязанностей. И перед ним встает такая экзистенциальная дилемма: вроде человеку дали кресло, рычаги, даже власть небольшую, а что с этим делать — неясно.

У героя Яна Цапника есть конкретный прототип?

Нет. Мы, разумеется, делали какой-то рисерч, немножко общались с околовластными людьми, слушали, как они разговаривают, и утаскивали у них по чуть-чуть. У нас, например, есть такой малозаметный прием, которым я дико горжусь: когда одни и те же реплики дословно кочуют из серии в серию — при этом их говорят разные герои с совершенно разным смыслом. Это очень характерная черта людей, имеющих отношение к властным структурам в России: когда кто-то один родит какую-то максимально бессмысленную грамматическую конструкцию типа «вызовов времени» — и следующие год-полтора все ее как заведенные повторяют.

Тихомиров написан как совершенный негодяй, но магия Яна Цапника работает таким образом, что этому негодяю с первой серии начинаешь сопереживать. В результате про него, как и про героя любимого вами Соррентино, помнишь не какой он идиот и подлец, а как он беззащитен, когда сбривает усы.

Вы два абсолютно правильных слова сейчас сказали: «магия» и «Цапник». Тихомиров писался под другого актера. Появление на пробах Яна Юрьевича — который был продюсерским кандидатом и меня в этом качестве страшно бесил — это был единственный момент, когда мы всерьез ругались с Цекало. То есть это я ругался, кричал даже, кажется: «Или я, или он!» — а Цекало задумчиво смотрел на меня через стол. И Ян Юрьевич знал, что я против него. И грустил, потому что ему нравился сценарий. А потом случилась магия. Это, правда, что-то из американского кино 40-х годов, которое Ян так любит: тебя сперва раздражает в человеке более или менее все, а потом раз — и ты влюбляешься по уши. И я честно сейчас могу сказать, что был адски тогда неправ, притом что обычно я прав всегда. И без Яна «Министр» элементарно не получился бы. В нашем с Ваниной сценарии Тихомиров был значительно более тяжелым, жестким и неприятным героем. И на бумаге он им остался: он трус, карьерист, у него нет принципов, он туповат. Но Цапник это все взял в охапку и, не изменив ни слова в тексте, героя не просто оправдал — он сделал его каким-то родным человеком, на которого нельзя всерьез злиться, что бы он ни сотворил.

Сценарий снимался для интернета, и пока это самое свободное пространство для кинематографических высказываний в России. В отличие от кинотеатров и тем более телевизора, там возможны сериалы про наркотики, порноиндустрию и даже не запикивают мат. Но когда речь о российской политике, то все равно включаются какие-то цензурные механизмы. Были в «Министре» шутки, которые пошутить не удалось?

Нет. Мы на берегу договорились про одну только вещь: что мы выведем за кадр первых лиц — даже той воображаемой параллельной России, где происходит действие. И про это, кстати, вообще не было споров. Потому что, вот честно, мне никогда не хотелось шутить про Путина. Мне не кажется, что он смешной. И Медведев тоже — он глубоко трагическая фигура при всех его забавных атрибутах. Мне вообще не кажется, что то, что происходит в России,— это смешно. Конечно, смех — великий защитный механизм, без него сдохнуть можно. Но это — как аспирин, который принимаешь, чтоб голова не болела. Но ты же не жрешь его горстями с утра до вечера, да? Мы сейчас смеемся практически над всем, и понятно, что это связано отчасти с нашей беспомощностью, когда сделать ничего не получается и можно только хихикать. И тем не менее мне кажется, что нам сейчас не надо так уж много смеяться.

Хороший стейтмент для автора комедийного сериала!

А я вообще терпеть не могу комедии, с детства. Есть, конечно, исключения. Например — ромкомы с Хью Грантом. Или «Saturday Night Live», когда в прямом эфире делается такой высококлассный комедийный театр. И американский стендап, где люди работают с недружелюбной и не желающей их слушать аудиторией — и побеждают ее. И Армандо Ианнуччи, но это, понятно, совершенно отдельная песня. Но в целом комедия как вид кинематографа мне неинтересен, потому что в ней, как мне кажется, очень мало собственно кинематографа. Кино — оно ведь про эмоции, про боль, про любовь. А в комедии это все понарошку, там не бывает ни больно, ни страшно по-настоящему.

Тихомирову, что же, не будет больно?

Обязательно будет. И зрители, которые дотянут до 16-й серии, станут свидетелями такой небольшой греческой трагедии.

А мне показалось или главная роль в «Последнем министре» на самом деле не у Цапника, а у Ольги Сутуловой, которая играет его заместителя?

Нечаева, действительно, в какой-то момент начала превращаться во вторую главную героиню, хотя мы с Ваниной придумали ее исключительно как такого Вергилия, который ведет ничего не соображающего героя по коридорам власти. Но Ольга Александровна Сутулова в итоге оказалась чуть более великой, чем я предполагал, немного порвала экран, и ее Нечаева перестала быть функцией. И тут вылезло то, что я скорее хотел спрятать. Потому что, если совсем честно, то Нечаева — это я. Она обсессивно-компульсивный социопат, который ненавидит людей и считает себя умнее всех. Она — это проекция того, кто я есть в глубине души. И то, что она девушка, тоже, кстати, очень показательно.

Если Нечаева — это вы, то кто же такой Тихомиров?

Тихомиров — это Россия. Он — это все, что я люблю, ненавижу и не понимаю в своей родине.

А вам не обидно, что ни в «Последнем министре», ни в «Кликбейте», который вы сейчас снимаете, зрители ведь на самом деле не будут думать о том, кто из героев — альтер эго автора? Поскольку это продюсерские истории, к ним не будут относиться как к авторскому кино, которое вы, наверное, хотели бы…

А я не хотел бы. Мне кажется, в России так много разговоров про искусство и так мало собственно искусства именно потому, что искусство исторически считается такой очень статусной штукой. В которую ты попадаешь, совершив ряд магических ритуалов: закончив ВГИК, припав, если повезет, к руке какого-нибудь советского режиссера, который был у тебя мастером на курсе,— и в итоге мистическим образом превращаешься в человека, который имеет право смахивать взопревшую прядь со лба и кричать группе: «Хочу в кадре восьмиугольную пепельницу красного цвета или все пропало!» Эта русская история про режиссера как про посредника между человеком и богом создает огромное поле для профанаций разного рода, и вообще она мне, сегодня особенно, кажется довольно смехотворной. Режиссура — это ремесло. Если там случается разговор с богом, он происходит, простите, в процессе стачивания стружки со стула. Не случайно мой самый любимый режиссер Дэвид Линч в свободное от работы время — а сейчас, видимо, уже просто все свое время — вытачивает рубанком стулья и лодки. И мне больше всего хочется делать стулья и лодки. Снимать совсем разные истории в разных жанрах. «Последний министр» — это вот был эксперимент с такой барочной трагикомедией. И все будут говорить про Салтыкова-Щедрина в лучшем случае, а в худшем — про «Мылодраму», которую я не видел, а мне-то кажется, что это такое итальянское кино. В том числе потому, что мой любимый и постоянный теперь оператор Морад Абдель Фаттах болеет итальянским кино. «Кликбейт», кажется, будет техно-мелодрамой. А потом я хочу сделать фильм с перестрелками. И ретро. И фильм ужасов. И если я о чем-то мечтаю, то скорее об индустриальных возможностях, потому что фантастику я тоже обязательно хочу снять, а фантастика стоит денег. А свой идиосинкразический авторский арт-фильм я уже сделал — и абсолютно им доволен, в отличие от трех с половиной зрителей, которые его посмотрели. Эта тема, слава богу, закрыта.