В Эрмитаже открылись две выставки Макса Эрнста

Государственный Эрмитаж представил публике две временные выставки одного художника. Первая — «Макс Эрнст. Парижские годы», организованная российским музеем при поддержке Британского фонда Эрмитажа. Вторая — «Алхимия образа. Книги Макса Эрнста из собрания Марка Башмакова». Такой двойной залп завершает условный «сезон сюрреализма» в эрмитажном календаре, открытый весной экспозицией Андре Массона. Кира Долинина считает, что, учитывая почти полное отсутствие дадаистов и сюрреалистов в отечественных музеях и никуда не уходящую к ним любовь российской публики, присмотреться к этим двум выставкам очень стоит.

Обе выставки небольшие. На первой, в двенадцатиколонном зале Нового Эрмитажа, представлены 20 картин из собрания парижского маршана Макса Эрнста Арама Мурадяна, который был организатором первой (в 1921 году) и нескольких последующих выставок художника во Франции. Эти работы дополнены еще тремя произведениями того же периода, происходящими из других частных коллекций. Мостом ко второй выставке, про «книги художника», livre d’artiste, могут служить листы из альбома «Естественная история», предоставленные петербургским коллекционером Марком Башмаковым. Коллекция Башмакова стала и главным источником работ для второй экспозиции Эрнста, развернутой в графических комнатах Главного штаба. Здесь выставлено около 30 изданий, в том числе ранние коллажные иллюстрации к стихотворениям Поля Элюара, «романы в коллажах», гравюры и литографии к текстам Антонена Арто, Жака Превера, Льюиса Кэрролла и других авторов, либо входивших в круг сюрреалистов, либо служивших им источниками вдохновения.

Первая хронологически очень лаконична — она рассказывает о первом большом парижском периоде Эрнста (1920-е), когда отвоевавший свое на фронтах Первой мировой немецкий художник вырабатывает оригинальный почерк, привязывающий формальные изыскания дадаистов к полетам во сне и наяву, к которым были склонны его друзья-сюрреалисты. Вторая экспозиция гораздо шире, с 1920-х по 1970-е годы, и в ней нет резких сломов и большой истории, как в живописи молодого Эрнста, но есть непоколебимая уверенность в слове и изображении и в их неразрывности.

Макс Эрнст в его живописном воплощении — художник большого нарратива. Зрителю привычнее (потому что легче) «читать» его картины. Тут люди с птичьми головами; тут говорящие названия («Руки на птицах», «Молодые люди, топчущие свою мать», «Лес и голубое солнце»), тут игры нового со старым (энгровские спины и тянущаяся к ним рука из анатомического атласа, классические сцены скачек, смешанные с цирком и кафешантаном, барельефные амазонки, распадающиеся книзу на волны морские).

Графика же рассказывает немного иную историю — она о форме, технике, теснейшем переплетении слова и изображения, рождающихся одно из другого. Соединение двух стихий, поэтической и визуальной, обернулось не только страстной и драматичной дружбой художника с четой Элюар, но и совместными книгами, в которых первенство рисунка или стиха было совершенно неопределяемым. Внимательный зритель увидит на выставке еще и целую цепочку технических упражнений Эрнста — от коллажа он переходит к «фроттажу», целью которого было «автоматическое рисование»: художник подкладывал под лист бумаги различные рельефные предметы и, натирая бумагу карандашом, получал образы, оторванные от первоначальных значений реальных объектов. Спустя два года художник изобретет аналогичную технику в живописи, «граттаж»: он соскребал краску с подготовленных холстов, когда они лежали на чуждых живописи материалах, проволочной сетке, морской раковине или хаотично уложенном на стол шпагате. Графика тут зачастую притворяется живописью, и наоборот. Иногда коллажи склеиваются так, что под лупой место склейки не найдешь, а в других случаях нарочитость сближения инородных частей бьет в глаза.

Обе выставки не расскажут нам всю историю Макса Эрнста — мы не узнаем о травматическом опыте арестов в оккупированной Франции, о побеге из Испании через Португалию в США, о том, как Пегги Гуггенхайм спасла Эрнста, о его романах и любовях. Мы не увидим, что автоматическое письмо Эрнста сильно повлияло на американский экспрессионизм, не построим вместе с ним «Дом козерога», не вернемся во Францию. Эрнст в Эрмитаже — небольшой фрагмент очень длинной истории. Небольшой, но очень заманчивый.