мнение

В Германии многие пытаются слишком просто объяснить успех Владимира Путина на президентских выборах. Якобы победа просто обусловлена равнением народа на авторитет. Но все не так просто, считает издатель "Д" с немецкой стороны Йохан Меллер.

Победа Владимира Путина на выборах президента Российской Федерации как таковая в Германии никого не удивила, а вот уровень электоральной поддержки — да. Больше трех четвертей голосов за действующего главу государства при явке выше двух третьих от общего количества избирателей — это весьма неплохой результат для политика, находящегося у власти в Кремле уже почти 20 лет, чье правление в последнее время омрачилось стагнацией экономики и последствиями западной политики эмбарго в ответ на аннексию Крыма.

У нас такой поддержке внутри России находят множество объяснений. Не в последнюю очередь это усиление властных вертикалей путинской системы, запугивание оппозиции и доминирование в СМИ и сфере формирования общественного мнения. Тем не менее большая часть российского населения, похоже, привыкла к правителям и реагирует, как в советские годы, бегством в приватную жизнь. Во всяком случае, часто пресса и социологи объясняют это именно так. Жажда свободы перестроечных лет, похоже, утихла, возвращается прежняя покорность властям, а с ней и известный тип советского человека. Тоталитарный режим наложил на народ свой отпечаток, и этот отпечаток помогает удерживать власть сегодня.

Российский социолог и руководитель "Левада-центра" Лев Гудков сегодня убежден, что типичный советский человек с распадом СССР на самом деле никуда не исчез. Более того, он воспроизводится нынешней властной системой. Поэтому Гудков говорит не просто о прерванном курсе на модернизацию, а именно о "волне ресоветизации" российского общества. Коллапс советской системы, с горечью говорит он, "не затронул глубинные слои порожденных ей общества и институтов". Поэтому, по его мнению, можно говорить не об истинной смене системы, а лишь о кризисе тоталитарной системы.

Впрочем, наиболее заметным внешним признаком прежнего советского общества была не столько идеологическая обработка, сколько коллективный цинизм, ставший массовым. Исследования "Левада-центра" свидетельствуют о том, "что российские граждане придерживаются невысокого мнения обо всех государственных институтах". Последнее было характерно для позднего советского периода.

Похоже на повторение сценария, почти 30 лет назад приведшего к краху СССР. Решающую роль тогда сыграли причины не только экономические и политические, но и социопсихологические. Как советский тоталитарный режим повлиял на людей, их представления о ценностях, поведение и психологическую предрасположенность? Этот вопрос по сей день остается центральным для исследований "Левада-центра".

Юрий Левада и его знаменитые семинары были зерном современной эмпирической социологии в России, ставшей возможной только с горбачевской перестройкой. К тому же кругу относится умерший не так давно Борис Дубин, который аналогично франкфуртской школе в послевоенной Германии посвятил себя делу "самопросвещения" России. А также Лев Гудков, нынешний руководитель "Левада-центра", использующий методы современной социологии для прояснения вопроса о взаимовлиянии тоталитарной системы и связанного с ней типа человека.

Учитывая, что в последние годы СССР на авансцену вышел новый западный тип молодого человека со свободным доступом к информации и западным стилем жизни, исследователи центра Юрия Левады полагали, что он сменит последнее поколение, социализация которого проходила в СССР, и предсказывали (уже тогда) отмирание ценностей и практик, характерных для старой системы. По сути, это означало и расставание со старыми материалистическими подходами к объяснению мира.

Однако в последнее время мы увидели усиление государственных гонений на независимую социологию, кульминацией чего явилось внесение "Левада-центра" в 2016 году в список "иностранных агентов", призванное дискредитировать и в итоге парализовать его научную деятельность. Вероятно, не в последнюю очередь поводом к этому послужили исследования, показавшие, что антропологический тип советского человека не канул в Лету, но, напротив, в новом тысячелетии вновь стал чаще встречаться в обществе: "Даже совсем молодые люди, практически не заставшие советские времена, как оказывается, обладают отдельными характерными идеально-типическими признаками". Когда советский человек получил свободу, с горечью констатировал позднее Юрий Левада, "он побежал назад, причем даже не во вчерашний день, а в позавчерашний". Люди были опьянены свободой, но не были готовы к ней, писала Светлана Алексиевич в своей знаменитой книге "Время секонд хэнд".

Действительно, успех Путина можно было объяснить народным равнением на авторитет. И старый, и новый советский человек в своей "любви к патерналистско-тоталитарному порядку" навязывал новым правителям миссию спасителей русского народа. Соответственно, российское общество воспринималось одномерно и сводилось к политике Кремля.

При этом понятие "советский человек", популяризованное в послевоенной Германии Клаусом Менертом в его книге, проданной миллионным тиражом, изначально служило совсем другому восприятию. Менерт, безупречно говоривший по-русски и делавший ставку на свой метод включенного наблюдения, в ходе долгих поездок по России сталкивался со своеобразным сочетанием фатализма и веры в авторитет, которое он пытался обосновать византийским наследием России. Однако куда важнее его центральный тезис о том, что русские все-таки не поддались "большевизации" и во многом сумели остаться аполитичными людьми, лишь приспособившимися к режиму в стране. Их собственные, конкретные жизненные обстоятельства были для них куда важнее битвы за коммунизм: "Советская система — по Менерту — служила смирительной рубашкой, натянутой большевиками на в общем-то приветливый, открытый русский народ".

Пропасть между пропагандой и действительностью, как и другие вопиющие противоречия реально существующего социализма, привлекли внимание еще такого наблюдателя, как писатель и философ Александр Зиновьев. Однако только свежесозданный ВЦИОМ, из которого впоследствии появился "Левада-центр", в конце 1980-х годов начал систематически исследовать данный феномен и разоблачать героическую картину советского человека как "социальный миф".

К 1970-м годам и в брежневскую эпоху коммунизм советского образца утратил свою формирующую силу и стал "политической декорацией": советские граждане ретировались в приватную жизнь или уходили во внутреннюю эмиграцию. Оснований говорить о нормативном типе советского человека оставалось все меньше. Об этом процессе, проникавшем глубоко в номенклатуру, можно судить по мемуарам германистки Ирины Щербаковой, чья семейная история отражает многие грани этого отнюдь не однородного советского общества. Прошло не так много времени, и о новом человеке вспоминали разве что с иронией. Так, Александр Зиновьев в конечном итоге говорит о народе оппортунистов, критиканов и циников, не выбирающих средства, дабы избежать тягот советского быта. Около трети российского населения, как выяснил позднее Гудков, подпадает под эту характеристику; к остальным 55-60% она применима в меньшей мере.

Такая автореферентная картина постсоветской реальности нуждается в корректировке. Так, политолог и журналист Мария Липман возражает против восприятия российского общества как апатичного и застывшего, которому чужда социальная модернизация. Кремль не может и не хочет воспрещать политическую самостоятельность населения и его возрастающую общественно-гражданскую интегрированность, считает она — можно говорить о приспособлении, но не о пассивности. Видимо, не стоит забывать, что противопоставление Востока и Запада чревато "ловушкой отсталости" в суждениях о России.

Видение России определяется тем же непониманием, с которым элиты Западной Европы смотрят на страны Европы Восточной, цепляющиеся за свою самобытность. Нужно помнить: путь России в современность определяется многими факторами, а не одним авторитарным наследием. Нарратив о "неизбежной культуре верноподданичества" в России при ближайшем рассмотрении оказывается продолжением старого противопоставления Востока и Запада другими средствами. Настало время наконец выбросить его из головы.