"Письмо человеку" Роберта Уилсона в Риге

Гастроли театр

В Риге на сцене Национальной оперы прошли гастроли спектакля Роберта Уилсона и Михаила Барышникова "Письмо человеку", основанного на дневниках Вацлава Нижинского. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.

Со дня премьеры "Письма человеку" Роберта Уилсона — она состоялась в июле прошлого года на фестивале в Сполето — минуло больше года (о том, как спектакль приняли в Монте-Карло, см. "Ъ" от 5 июля). Поскольку Михаил Барышников, как известно, приезжать в Россию отказывается, Рига оказалась ближайшим к Москве местом в мировом турне, где можно было увидеть этот спектакль. Рига — родина великого танцовщика, сюда он дважды приезжал по приглашению бывшего директора Национальной оперы Андрейса Жагарса, а в Новом рижском театре недавно сыграл моноспектакль по поэзии Иосифа Бродского в постановке Алвиса Херманиса. Теперь Жагарс пробует начать новый большой летний фестивальный проект в Риге — гастроли "Письма человеку" должны были стать чем-то вроде пилотной версии будущего фестиваля. Успех затеи, собственно говоря, был обеспечен заранее. Не в последнюю очередь благодаря охочей до искусства русскоязычной публике, сезонно, постоянно или по выходным, с недвижимостью или без оной обитающей в столице Латвии или на прилегающем к ней взморье.

Спектакль провоцирует образованную публику на многочисленные сравнения. Сравнивают моноспектакль про Бродского и моноспектакль про Нижинского: с Бродским Барышников дружил, а Нижинского, разумеется, не знал; в одном случае это оммаж близкому человеку, в другом — привет через небытие. Зато там поэт, а здесь тоже великий русский танцовщик. Все трое — Бродский, Барышников и Нижинский — эмигранты, а Рига вот стала теперь чем-то вроде полуэмигрантской столицы. И Барышников, и Нижинский — условные провинциалы, родившиеся в городах, теперь ставших столицами отколовшихся от погибшей империи государств. Барышников вместе с Уиллемом Дэфо недавно играл у Уилсона в "Старухе" по Хармсу, отчего бы и с ней не сопоставить? Сравнивают, разумеется, с другими спектаклями Уилсона: "Письмо человеку" выглядит камернее, скупее многих его фантазий, и сцена рижской Оперы, правильная с точки зрения статуса события, кажется для компактного, в чем-то ломкого спектакля слишком пышной. Как мало в какой из своих работ последнего времени, Уилсон здесь сомневается и идет наощупь, словно добровольно лишая себя опор — не случайно, что прошлогоднюю премьеру сами создатели спектакля посчитали несовершенной и потом продолжали репетиции.

"Письмо человеку" основано на дневниках Нижинского, которые он писал, когда душевная болезнь уже стала накрывать его. Это ни в коем случае не инсценировка дневников — да и странно было бы этого ожидать от Уилсона. От путаных записей, фиксирующих процесс помутнения рассудка гения, оставлены фрагменты. Они тем прочнее фиксируются в памяти, чем парадоксальнее соединяют личное и всемирное — например, замечание о том, что мировая война хорошо понятна Нижинскому, потому что он воевал с родственниками жены. Фразы повторяются по много раз, слова в повторах прибавляются к фразам или вычитаются из них, к тому же на двух языках — русском и английском. Голос Барышникова, живой или записанный, дополнен то торжественным, то насмешливым голосом самого Уилсона, и еще одним, женским. Многоголосие не просто создает звуковой объем, оно словно свидетельствует о наваждении, о распаде сознания героя.

Человек, которому написан этот спектакль-письмо, конечно же — Сергей Дягилев, продюсер и партнер Нижинского, разрыв с которым из-за женитьбы Нижинского ускорил приход болезни. Впрочем, по отношению к "Письму человеку" любые догадки нужно высказывать с осторожностью. Да, адресат, скорее всего, Дягилев, но под "человеком" можно понимать и человечество, всех людей, которым адресовано послание гибнущего одиночки. Да, в деталях и визуальных образах придуманных Уилсоном сцен-вспышек многое основано на реальных фактах: известно, например, что в болезни Нижинский рисовал на бумагах глаза,— и вот в одной из сцен овальные линии, множась, заполоняют "глазами" весь экран-задник. Можно найти и другие переклички с фактами, но режиссер вовсе не ставит биографическую угадайку. Многие, кстати, по ошибке сочли "Письмо человеку" пусть и своеобразным, но все-таки байопиком Нижинского и сразу принялись пенять на несоответствия правде или неполноту изложения.

Более того, нельзя с полной уверенностью заявлять, что Михаил Барышников играет здесь Нижинского — безвозрастный трагический клоун с набеленным лицом будто притягивает к русскому "богу танца" многие ключевые культурные образы минувшего века, от Чарли Чаплина до персонажей абсурдистской драматургии, ведущих болезненный диалог с опустевшими небесами. Михаил Барышников блестяще опровергает ложный тезис о том, что Уилсон превращает актеров чуть ли не в красиво освещенную сценическую мебель. На самом деле он просто страхует актеров, давая им ровно столько свободы, сколько они могут ответственно использовать. Барышников берет ее много — но и пользуется ею, конечно, неподражаемо. Конечно, он необычайно выразителен в разрезающих воздух уилсоновских скульптурных позах. Но его танцевальные фрагменты хочется назвать импровизациями — притом что они прекрасно вписываются во вроде бы строго расчисленный мир Уилсона. Каким образом Михаил Барышников умеет создать ощущение, что он вот-вот преодолеет земное притяжение и взлетит, объяснить невозможно. Как и то, каким Уилсон придумывает сильнейший финал с закрывающимся занавесом балагана — метафору смерти как грубого праздника, разыгрывающегося не то по воле Создателя, не то вопреки ей.